Всё кончается хорошо.

Молодой хирург говорит мне: «Такая худенькая девочка. в каком концлагере вы её держали? — увидя выражение моего лица, добавляет: — Но зато худых легко оперировать, разрезал — никакого жира, искать не надо, вот он, аппендикс, на поверхности, чик-чик, и готово!»

Чтоб ты провалился! Я кормлю ребенка, пихаю-толкаю в него еду, по шесть часов вместо восьми работаю (теряя часть зарплаты), чтобы приготовить, испечь, накормить и потолстить его, а мне тут такие слова кидают!

Пошутить, видно, хотел.

А в больнице еще и издеваются: сидят на всех входах церберы в белых халатах и не пускают мамаш к детям. «Не положено! Только передачку!»

Станет ребенок есть эту передачку без мамы! Да если он будет мамочку только за руку держать, и то быстрее выздоровеет! Но советская железная система на страже: «Не пущать!».

И мамочки бегают вокруг больницы, выискивая тайный вход, конечно, находят (всегда находят!), спешат по подвальным полутемным кафельным коридорам, взбираются по лестницам, ищут свое бледное тоскующее чадо.

Чадо сияет, со слезками на красных от температуры щеках, оно выздоравливает на глазах и торжественно, хотя и со страхом, показывает наклейку на животе. Утешаешь, поишь клюквенным морсом. Но нянечка уже стучит пальцем в стеклянную дверь: надо уходить. Чадо сразу никнет и вянет. А ты, целуя его и сдерживая слезы, уходишь, оглядываясь с улицы на больничные окна.

Конечно, дети выздоравливали — лично нашу семью хирургическая медицина никогда не подводила, но какие психические травмы наносились им (о родителях и речи нет — они всё выдержат) — никого не интересовало.

Это в других странах мамы могут сидеть рядом с детьми в больницах, и ничего ужасного при этом не происходит.

Что за секреты хотел скрыть медперсонал от родителей? Какими шприцами делают уколы? Мы и так это знали — об одноразовых шприцах тогда только слухи ходили. Как грубо обращаются с ребенком, когда родитель этого не может увидеть, или еще какой-такой секрет?

Наша твердолобая система распространяла успешно свои железные и жестокие щупальца на все области жизни, куда только могла достать. А достать она могла (и хотела) всюду.

Мы злились, негодовали, но, получая свое чадо «на руки», были счастливы и быстро обо всем грустном забывали.

И через два дня я уже покрикивала: «Ты что согнулся? Теперь так всегда будешь ходить? Уже давно всё зажило!»

Не стало денег. Вот этих самых разрисованных бумажек. Опять не напечатали? Разумеется! Во всем виновата инфляция. Объем требуемой бумажной массы превышает печатные возможности нашего государства. Платить надо было тысячи, а оно, бедное, не упевало! Нам показывали по телевизору, как печатные станки работают денно и нощно. На институтской кассе висела записка: «Денег нет». Хорошо, что мы с мужем работали в разных местах (бабушка жила отдельно и исправно получала свою, весьма умеренную в количестве дензнаков, пенсию) и, если у меня не давали, то могли дать ему, да и сын начал уже работать на соседнем радиозаводе (вечером учась в политехническом) и время от времени протягивал мне пачечку «долгожданных». Но многие работали семьями на одном предприятии: как они жили, на что трудно понять.

Страна впала в денежную кому. Мы согласны были на доллары, франки, тугрики — только дайте хоть что-нибудь! Не давали. Очередной кошмар. Начальство ходило по институту, опустив глаза, мы точно знали, что для него деньги привозят. Может быть, нам на работу не ходить? Забастовку устроить?

Пожалуйста, — сказали нам. — Все будут уволены за прогул.

Вот и вся демократия! Она вроде только что была (даже директора сами выбирали!) и опять исчезла. Наш молодой красавец-губернатор Немцов поехал в Москву выбивать деньги.