Оскар кивнул и сделал Питеру знак следовать за ним. Мой бродяжка попытался было протестовать, но я никаких аргументов не принимал. Приказал уйти.

Питер уже разок покормил собой Тех Самых, думаю. Довольно с него.

Так что в приемной я оказался наедине с Розамундой. Не в счет же скелеты.

Она сидела на резном кресле и смотрела, как я рисую пентаграмму на полу. С занятной смесью презрения, страха и еще чего‑то – может, ожидала моей милости. Молчала. А мне и подавно говорить было не о чем. Но промолчать до конца, разумеется, не сумела.

– Дольф, – сказала странным тоном – почти капризным. – Ты не можешь меня убить. Ты должен простить меня.

– Почему? – спрашиваю. Через плечо.

– Я же твоя жена, – говорит. – Я королева. Я же королева.

– Я сегодня ночью убил, можно сказать, свою мать, – говорю. – Она тоже была королевой. И что?

Она встала, подошла.

– Не наступи, – говорю. – Знак входа в ад.

Она подобрала подол.

– Дольф, – говорит. – Ты же знаешь, что сам в этом виноват. Ты… Я… я же была так несчастна с тобой… а ты все время надо мной издевался… ты же позволял себе любые мерзости, девок, мальчишек, трупы – а я просто полюбила… мужчину, который меня понимал… только однажды…

– Розамунда, – говорю, – сядь, мешаешь.

И тут мне еще больше помешали. Поскольку дверь стукнула, а гвардейцы не дернулись, я понял, что это Питер явился. Я бросил уголь.

– Я тебе что приказал? – говорю. – Я тебя выдеру.

А он смотрит на пентаграмму – зрачки широченные. И шепчет:

– Господи, вы опять Этих зовете? Я останусь с вами на всякий случай, а?

Я рявкнул:

– Пошел прочь! Не зли меня.

Кивает: «Сейчас, сейчас», но не уходит. По лицу вижу – боится за меня, слишком хорошо представляет эту часть работы. Каким‑то образом догадался в прошлый раз, что мне помогает его общество. Я ему улыбнулся, но говорю:

– Нет, иди, мальчик, иди. Я справлюсь.

И тут вдруг прорезалась Розамунда:

– Питер… Ты же Питер, да? Скажи своему королю, что он не должен жестоко поступать со мной. Ты же не ненавидишь женщин, верно?

Питер зыркнул на нее зло, а она продолжила, да так любезно и жалобно:

– Питер, ну что ж ты? Ведь я не сделала тебе ничего плохого, правда? И твоему государю – просто я слабая, я несчастная, я ошиблась… ведь все ошибаются…

Я подобрал свой уголек и стал дорисовывать. Я очень хорошо помню, как думал, что закончу спокойно, пока моя шлюха пытается подлизаться к бродяге, а перед тем как открыть выход, выставлю его вон. Я не торопился. Я знал, что моего лиса ей нипочем не уболтать – он ей не простит.

Но услышал, как Питер ахнул и ругнулся за моей спиной, когда чертил последнюю линию.

Я обернулся. Питер стоял и смотрел на меня – а лицо у него было совершенно потерянное. Потерянное и беспомощное.

– Мальчик, – говорю, – в чем дело?

Он улыбнулся виновато, пробормотал: «Простите, больно что‑то» – и завалился на мои руки. А меня ужас прошил насквозь, как громовой удар.

Я его встряхнул, смахнул волосы с его лица – и увидел… я часто видел это. Не ошибиться. Глаза остекленели. Но хуже того – я почувствовал.

Этот теплый толчок. Душа отошла.

Шпилька. Волосы растрепанные, ее коса держалась на одной шпильке. Золотая роза с маленьким бриллиантом – сверху, а снизу – стальное острие. Жарко было в замке – он остался в рубахе, где‑то бросил куртку.