Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребенка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую‑нибудь еду – ему все‑таки хотелось кушать, несмотря на нервы.

Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребенка с непривычки; странно казалось, что он выдает некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, – но я притерпелся.

Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дергал меня за волосы.

Мы ели, когда он вдруг серьезно посмотрел на меня и спросил:

– Ты меня убьешь?

Я чуть не подавился.

– Нет, – говорю. – Ничего против тебя не имею.

– Ты, значит, меня любишь?

– Не знаю, – говорю. – Мы с тобой мало знакомы. Я обычно не вру людям, что люблю, если не знаю их.

Людвиг бросил хлеб – и глаза у него наполнились слезами, но злость не дала слезам пролиться. И он бросил тоном обвинителя – в любимой манере Розамунды:

– Отчего же ты со мной не знакомился? Ты мог бы приехать. Почему взрослым никогда нет дела до меня?

– Кажется, – говорю, – ты пытаешься заставить меня оправдываться? Любимый прием твоей матери.

Вздохнул.

– Мама всех заставляла. Но правда – почему ты не приезжал? Я тебя ненавидел – знаешь как? – пока этот Роджер не появился. И ничего я не знал, а все врали, врали…

– Я приезжал, – говорю, – но ты был еще мал и уже забыл. А потом я предлагал твоей матери привезти тебя в столицу. Она не захотела.

Людвиг взглянул восхитительно – со злостью, болью и тоской. Будь у него Дар, выплеснулся бы фонтаном.

– Ты мог бы ей приказать, – сказал с нажимом. – Ты – король.

– Я, – говорю, – не приказывал твоей матери.

Он снизил тон.

– Ну и зря.

Потом я думал, что он вспоминает о Розамунде: такая у него мина была, глубокое раздумье. А на самом деле Людвиг решал совсем другой вопрос:

– Ты почему без меча?

– Людвиг, – говорю, – меч мне ни к чему, да и фехтовать я не умею. Не учился.

Это его поразило.

– Как можно? – говорит. – Всех учат.

– Не меня, – усмехаюсь. – Я убиваю же Даром.

– Как?

– Колдовством.

Он вдруг прелестно хихикнул – о, это тоже была явно черточка Розамунды, и если бы она хихикала так при мне и обо мне, любил бы я ее бесконечно!

– У тебя вся куртка в пыли! И в паутине! И каблуки на сапогах сбились! Не похож ты на короля!

– А Роджер был похож? – спрашиваю.

Вот уж не ожидал такой реакции. Людвиг разрыдался. Зло. Всхлипывал и стучал кулаком по столу. И выкрикивал сквозь слезы – улучшенная версия Розамунды:

– Не смей так говорить! Не смей говорить мне о Роджере! Они все мне твердили: «Ты должен любить Роджера, он так много для нас делает», – а он маму целовал! Я видел сам! И стражники говорили, что он на ней женится! Что он сам хочет корону надеть! Ненавижу его! Я тебя ждал, ждал, когда ты это прекратишь! Я сразу понял, что ты приехал, когда они все бегали и орали от страха, – чтоб ты знал! И я радовался, что ты приехал, понятно?! Потому что я знал, что ты убьешь Роджера!

– Прости, – говорю. – Глупая шутка. Больше не буду.

Он вытер слезы кулаками.

– Никогда не смей.

– Никогда не буду.