– Я, наверное, – говорю.
Людвиг снова хихикал – так мило и так похоже…
– Не знаю. Вот ты почему не отругал меня, что я зову тебя «Дольф» и на «ты», а не «государь и отец мой» и на «вы»?
– Видишь ли, Людвиг, – говорю. – Я не слишком хорошо умею воспитывать детей. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, за что тебя надо ругать, а за что нет. Поэтому, если тебе покажется, что я должен начать ругаться, напоминай мне, пожалуйста.
Он расхохотался впервые за все это время:
– Вот еще! Да не стану ни за что!
В тот момент в этом смехе впервые мелькнуло что‑то, смутно напоминающее любовь. А я сгорал от стыда за намерение избавиться от него, не видя его раньше, и от ужаса, что мог бы приказать убить его и даже не раскаяться в этом.
Я полюбил это дитя всеми оставшимися силами полусгоревшей души – за него самого и за Розамунду. В этом теле осталась в мире подлунном самая лучшая часть Розамунды. И когда мы остановились на ночлег в каком‑то деревенском трактире, совсем так же, как всегда, когда Людвиг заснул раньше, чем его голова коснулась подушки, а я укрыл его своим плащом поверх одеяла…
Тогда я понял, что моя молодость кончилась. И эта мысль уже не могла ранить меня больнее, чем все прочие.
Кажется, на следующее утро Людвиг спросил, почему я не записываю своих мыслей в дневнике.
– Ведь обидно же, – говорит, – когда никто не знает о тебе толком. Все кругом – сплошной обман, а правду и взять негде.
– Нет уж, – говорю. – Для подобной блажи я слишком занят. Может быть, продиктую воспоминания для потомков, когда состарюсь.
Хихикает:
– Когда ад замерзнет…
– А если и так? – говорю. – Великие короли не оставляют мемуаров. Это дело старых полководцев, продувших войну, и опальных вельмож.
Но это из‑за Людвига я все записываю. Он просил правды – я пишу правду. Я пишу уже целую неделю – с тех пор как Оскар сказал мне… И боюсь, я уже не успею подробно описать события, которые происходили потом.
Не рассчитал чуть‑чуть. Но в общих чертах.
Я правил двадцать шесть лет.
С тех пор как я убил Роджера, в Междугорье больше ни разу не было ни бунта, ни гражданской войны. В ту же осень я закончил создание Тайной Призрачной Канцелярии и с помощью духов узнавал о любой крамоле раньше, чем она успевала стать опасной. Я видел страну насквозь, будто она была стеклянной. Мои подданные называли меня вездесущим демоном – и я был вездесущим демоном, но в моем Междугорье наступил порядок.
За время правления я выиграл только одну войну, но приобрел репутацию ночного кошмара соседей, и послы сопредельных держав мне под ноги стелились. Я заключил множество отличных договоров, которые пригодятся моим преемникам – если те не будут щелкать клювом.
В Междугорье наступил мир и покой. Жизнь была сравнительно недорогой и достаточно безопасной. Междоусобные склоки прекратились. Я нажал на монахов Святого Ордена, они пищали, но согласились – и теперь выделяли седьмую часть храмовых доходов на содержание госпиталей и домов призрения.
Мои подданные меня так никогда и не полюбили. За время правления на меня совершили в общей сложности с полсотни покушений. Точнее я не считал. Хотя подсчитать, вероятно, было бы интересно.
Скальный Приют теперь считается проклятым местом. Когда я проезжал мимо в последний раз, видел деревья, которые выросли перед воротами. Вероятно, если войти в них, найдешь брошенные кости убитых вампирами, проросшие травой. Никого из живых туда нынче не заманишь никакими сокровищами… Хотя все ценное, я думаю, все‑таки разворовали. О Розамунде никто не вспоминает – это страшная и закрытая тема. |