А я, наученный горчайшим опытом, был вполне готов больше никогда с ней не видаться – без памяти счастливый уже мыслью, что она существует. Мне до смертной боли хотелось, чтобы она жила.

Но я наткнулся на серьезное препятствие. Она намеревалась остаться со мной до конца. Она была очень умна, Магдала, – она знала, что это смертельный путь. И тем не менее решила идти именно так.

Если она в принципе могла любить мужчину, то это, видите ли, был я. Я тоже растворился в ее крови.

В те три дня мы с ней очень много разговаривали.

В этом было что‑то райское. Друзья – это такая запредельная редкость, такая удивительная драгоценность… Особенно живые друзья, хотя и по ту сторону их не в избытке. А Магдала стала не любовницей моей, она стала моим другом, который делил со мной и постель. Это совершенно другое – и это стоит стократ дороже.

Я подумал, что имею право на некоторую роскошь – и мы перебрались на постоялый двор в городских предместьях, в четверти мили от моей бывшей стоянки. Просто мне жутко хотелось сидеть рядом с Магдалой в тепле, у огня. Скромные радости!

Живых оттуда, разумеется, выдуло ветром. Мы расположились удобнее, чем в любом дворце мира. Мои гвардейцы даже согрели воды, чтобы можно было вымыться. Потом мы, по праву захватчиков, ограбили хозяйский погреб. Я начал забывать за эту войну, что такое тепло, тишина, относительная безопасность, относительная чистота и горячее вино. И я уже почти забыл, какое запредельное наслаждение – близость живого друга.

А Магдала говорила:

– Тебя очень удобно любить, Дольф. Ты собираешь любовь по крошкам, как золотой песок, – боишься дышать над каждой крупинкой, боишься ее потерять так, как, наверное, больше ничего не боишься… Ты так льстишь этим, неописуемо…

– Судя по тому, что пишут в романах, – говорю, – так бывает всегда.

– В романах пишут ложь – разве ты не знаешь?

– Знаю. Но все верят.

– Я – не все. Вот, например, эти жемчужные четки… На память? При твоей манере одеваться, это может быть только…

Ну да, понимаю, они странно смотрелись рядом с моим дорожным костюмом. Сразу заметно – чужая безделушка. К тому же жемчуг стерся и потускнел, но я не мог с ним расстаться.

– Да, – говорю. – Память. О милом, глупом, добром парне, которого убили мои враги. Я его любил. Все, что обо мне говорят, – правда.

Магдала смеялась.

– Дольф, не так резко! О тебе, кроме прочего, говорят, что ты пожираешь младенцев, вырванных из материнского чрева!

И меня рассмешила. Мы лежали на ковре, заваленном подушками, около очага, хохотали и целовались. Потом она стала серьезной. Сказала:

– Я знаю, что может случиться все, что угодно. Но я счастлива впервые в жизни, благодарю Бога – и мне все равно, чем это кончится.

– Я не могу тебя понять, Магдала, – сказал я тогда. – Ты – королева, Перелесье – не последнее в нашем мире государство, Ричард – обожаемый подданными король и редкостный красавчик. Ты присягала ему, а потом с ним обвенчалась – и сбегаешь… Ладно бы с неким, как в романах пишут, обаятельным менестрелем. А то ведь – Господи, прости…

Она снова рассмеялась. Она оттаяла за те часы, которые провела со мной, – дико, но правда. Больше не казалась ледяным ангелом. Ее лицо ожило, и глаза начали светиться.

– О да, Дольф, – сказала, смеясь. – Чудище кладбищенское. На обаятельного менестреля ты никак не тянешь. Никакой из тебя менестрель, я тебе честно скажу. Ты же не умеешь ухаживать, милый.

– Не умею, – сознаюсь виновато.