|
И какой дьявол! Забрал кассету с видеозаписью, подержал ее у себя в преисподней, хотя… — Он сделал паузу, дожидаясь, пока Хартманн повернется и коротко взглянет на него. — Хотя она снимает с вас подозрения — на первый взгляд! Затем упаковал кассету в один из ваших конвертов и подсунул полиции. А еще полторы недели кряду этот ловкий дьявол следил за тем, чтобы никто не заходил в квартиру, где была Нанна перед самой своей смертью. И если бы не полиция, неизвестно, сколько бы еще она пустовала. — Салин ухмыльнулся отражению Хартманна в зеркале. — Вы умный человек, Троэльс. Вы понимаете, это дурно пахнет. Дурно пахнет в вашей епархии, не у Поуля Бремера. Хартманн поднялся по лестнице обратно в вестибюль. Там его уже ждала Риэ Скоугор. — Даже если не вы совершили это преступление, — говорил Салин, не отставая от него, — то кто-то из вашего близкого окружения поверил, что это вы, и захотел прикрыть вас. Если ваши собственные люди не доверяют вам, если они думают, что вы способны на убийство, то что… Хартманн не выдержал, схватил журналиста за воротник синего зимнего пальто и рывком прижал его к стеклянной стене радиостудии. Скоугор успела только негромко ахнуть. — Напечатай из этого хоть одно слово, червяк поганый, и я превращу твою жизнь в ад. Он был крупнее Салина. Не бил никого со студенческих лет, но сейчас драка казалась совершенно естественным решением. — Троэльс! — взвизгнула Скоугор у него за спиной и вцепилась в его рукав. — Давай, — сказал Салин, глядя на зависший над ним кулак, ухмыляясь в лицо Хартманну. — Сделай это. Твоя ближайшая помощница спит с оппозицией, чтобы заполучить для тебя секретные документы. Кто-то из твоего доверительного окружения уверен, что ты изнасиловал и убил школьницу. Ну что? Как господин Чистюля чувствует себя теперь? Начал догадываться, что с высоты падать больнее? Она повисла у него на руке прежде, чем он успел ударить, повисла всем весом. Подняв руки и сияя, словно одержал победу, Эрик Салин сказал: — Это всего лишь вопросы, Троэльс. Только и всего. Вы политик. Вы должны уметь отвечать на них. Хартманн выругался и быстро вышел за дверь. Скоугор осталась. Она встала перед журналистом, злая, как черт: — Кто тебя всему этому подучил? Хотя я и сама могу догадаться. — Публика имеет право знать. — Публика имеет право знать правду. Только не вздумай опубликовать хоть слово из своих измышлений, Эрик. Или придется тебе снова вернуться к фотосъемке из-за портьер в чужих спальнях. Салин зацокал языком: — Ой, как больно. — Я знаю, откуда ты взялся, подонок. — Взаимно, дорогуша. — Гадкий смешок. — И неплохо бы тебе подучиться общению с прессой, Риэ. Удивляюсь я на тебя. Филлип Брессау вроде ловкий парень. Я думал, он мог бы… скажем, мог бы получше вдолбить в тебя кое-какие вещи. Не находя слов и радуясь, что Хартманна нет рядом, Скоугор стояла перед Эриком Салином, задыхаясь от ярости. — Или это я тоже выдумал? — спросил он. Лунд ночевала в больнице. В восемь утра она сходила в кафе, принесла поднос с едой в отделение реанимации. Ханна Майер сидела там же, где и прошлой ночью, постаревшая лет на десять. — Я принесла вам поесть, — сказала Лунд. — Можно присесть? — Вчера вечером они рисовали фломастерами. Лунд обратила внимание на ее руки в красных и синих чернильных полосках. Красные руки. Окровавленные пальцы. Эти картины никак не уходили из ее головы. — Они хотели развеселить свою сестренку. У нее заболело ухо. Ее голос был тонким и хрупким, в одном шаге от всхлипа. |
