Можно было, конечно, и на это. сообщение не отвечать. Но это было очень слабым решением. Ничтожным. За такие решения из «консерватории», как называли Академию ГРУ, отчисляли безжалостно. И правильно делали. В военной разведке перестраховщики не нужны. Такое решение было безопасным для самого Тимашука, но бесполезным, а значит – вредным, для дела. Центр мог заключить, что связь утрачена, и прекратить вызовы. Тем самым перечеркивалась возможность радиоигры – функельшпиля.

Во время войны функельшпиль широко использовали и Смерш и немцы: через захваченных радистов запускали противнику дезу. Для Тимашука важно было не дезу впарить, ему позарез нужно было другое: выяснить, что это за Центр. О нем ничего не сказали захваченные диверсанты – ни на месте при потрошении по‑горячему, ни на других допросах.

Правда, первые два допроса Тимашук провел не лучшим образом. Он отдавал себе в этом отчет. Далеко не лучшим. Просто бездарно. Особенно самый первый, на горе, в грохоте вертолетных двигателей, когда бойцы из команды Сивопляса скрутили диверсантов. В запале штурма, не вполне осознавая, что произошло, почему он еще жив и почему «калаш» снова в. его руках, он яростно тыкал автоматным стволом в изукрашенные маскировочным гримом лица, орал: «Где остальные? Где остальные, говори, мразь, пристрелю!» Стрелял короткими очередями над ухом, вновь рвал горячим дулом щеки и рты. Видел, что они не понимают вопроса, еще больше ярился и действительно пристрелил бы кого‑нибудь, если бы его не оттащил Сивопляс.

Второй допрос, в дежурке полковой гауптвахты, на пол которой свалили связанных по рукам и ногам диверсантов, Тимашук провел лучше. Но все равно плохо. Он был к нему не готов. Пустые руки – этого мало для качественного допроса. Без готовности, но и без запирательств, они назвали себя, признали, что диверсии на железной дороге, на резервной электростанции и взрывы ЛЭП – их рук дело.

Выполняли приказ Центра: любыми средствами предотвратить вылет «Мрии». Назвали пароль, открывающий доступ к работе с клавиатурой «Азимута». Пароль оказался правильным. Но про Центр не сказали ни слова. Не знали. Совсем ничего. Даже простенькой легенды не выложили.

Не знали. Чушь собачья. Как они могли не знать? Могли знать не все. Это да. Но чтобы не знали совсем ничего?

В дежурку заглядывали встревоженные офицеры, мешали. Мешал и грим на лицах диверсантов, делал их одинаковыми, скрывал, как маской. Психологической защитой для них и преградой для Тимашука был и добротный, хорошо подогнанный камуфляж.

Тимашук прекратил допрос. Приказал смыть грим, переодеть в солдатские робы и рассадить в отдельные камеры. Одного из них, самого маленького, начало рвать.

Тимашук распорядился отправить его в санчасть и держать под постоянным присмотром.

На местной губе четырех камер не было, было только две, и в одной сидели два солдата‑первогодка и прапорщик, которые не смогли объяснить ротному, почему от них несет перегаром. Сивопляс предложил использовать ремонтные боксы. Тимашук одобрил. Боксы охранялись «черными». Это было удачно. Тимашуку очень не нравился всеобщий интерес солдат и офицеров гарнизона к задержанным. Нездоровый интерес.

Впрочем, а с чего ему быть здоровым?

«Центр – Пастухову. За успешное выполнение задания…»

Со слова «Центр» подполковник Тимашук заставил себя переключить внимание на слово «задание».

«Задание». Какое задание? Они успешно выполнили только одно задание: взорвали «Мрию». «Мрию»! Засадили ракету в самолет стоимостью пятьдесят миллионов долларов и объявили: «Мы сдаемся». Тимашук был ошеломлен. На секунды утратил всякую способность соображать. Все происходило как в тяжелом сне, когда силишься нажать на спусковой крючок автомата, но вместо очереди пули начинают выкатываться из ствола и повисать в воздухе.