«Дайте мне десантный полк, и я наведу в Грозном порядок за два часа».

«Это самый лучший, понимаешь, министр обороны».

Ермаков был типичным человеком команды. В отличие от одиночек, людей дела, про которых американцы говорят «человек, сделавший сам себя», он принял правила командной игры и четко их выполнял. Он делал то, что полезно команде, потому что в конечном счете это было полезно ему. Так в многодневном велосипедном марафоне гонщики время от времени выходят вперед, принимая на себя силу встречного ветра, а потом возвращаются в плотную группу за спиной лидера.

Одиночка обречен на проигрыш. Команда обречена на победу.

Пока она не превращается в стаю.

"Июнь 1996 года. Уволен с должности начальника главка Минобороны. Основание: личное заявление.

Август 1996 года – заместитель генерального директора компании «Госвооружение».

Январь 1997 года – генеральный директор ЗАО «Феникс».

Июнь 96‑го. Нифонтов мог бы сказать точней: между первым и вторым туром президентских выборов. Генерал Лебедь отдал Ельцину восемнадцать процентов голосов своих избирателей – «ключи от Кремля». Взамен потребовал голову Г. И получил. Министр обороны, непотопляемый, как броненосец, был отправлен в отставку под ликование демократической общественности и свободной российской прессы. Вместе с ним вышел в отставку и генерал‑лейтенант Ермаков. Это был жест верности своей команде. И он не проиграл. Проиграл Лебедь. Через четыре месяца после второго тура Ельцин снял его с поста секретаря Совета безопасности.

Считалось, что он не смог простить генералу своей зависимости от него. Но это было не так. Увольнение Лебедя означало совсем другое: то, что команда экс‑министра обороны по‑прежнему в силе. И стала еще сильней. Генерал армии Г. был назначен представителем президента в ГК «Госвооружение». Уйдя с открытых публике подмостков, его команда заняла ключевые позиции в важнейшем деле – в торговле оружием. Под ее контролем были огромные финансовые потоки – источник власти.

Демократическая общественность и свободная российская пресса умылись. Но не знали об этом.

* * *

Без четверти три. Телефоны молчали. Уличные фонари сквозили в молодой листве тополей.

Нифонтов выключил компьютер и повернулся к полковнику Голубкову:

– О чем. задумался, Константин Дмитриевич? Голубков помедлил с ответом.

– О ребятах. О Пастухе. Представляю, как они сейчас нас матерят.

– Нас? – переспросил Нифонтов. – Думаешь, догадываются?

– Могут. Не дураки. Главное, чтобы не говорили об этом.

– Главное – что не знают, – поправил Нифонтов. – Догадки не в счет. Разговоры и мысли никакими полиграфами и скополаминами из сознания не извлекаются.

– А если просто пытки? – спросил Голубков. – Обыкновенные, физические?

Нифонтов тяжело помолчал, кивнул:

– Я тоже про это думаю. Еще помолчал. Сказал:

– Можно остановить.

Он знал, что ответит полковник Голубков. Но хотел услышать. Ему нужно было подтверждение, что все правильно. Что у них просто не было другого решения.

Слишком быстро развивались события. И сейчас его тоже нет.

И услышал:

– Нельзя.

* * *

Разговор угас. Снова медленно потянулось время.

* * *

В 3.15 Нифонтов проговорил:

– У меня такое ощущение, Константин Дмитриевич, что в этом деле у тебя есть какой‑то личный интерес. Я не ошибаюсь?

Голубков хмуро усмехнулся.

– Еще бы нет. Прямой материальный стимул.