— Господи, Алешенька… Да твои родители проклянут нас. А Зося? Ох, я же убью ее — она любит тебя, она — твоя пара!

— Ах, кабы так… Ведь сердцу не прикажешь. Да не ее хромоты я пугаюсь. Клянусь, Зося мне как сестра, которой я горжусь, которую жалею и нежно люблю… Но моя женщина — ты.

— И зачем только вчера ты так нежничал с ней… Ах, Господи! Она же не вынесет… Это… это нечестно, жестоко… — Настя вскочила, сжав кулаки.

Алексей встал рядом и крепко стиснул ее запястья.

— Разве можно бороться с судьбой? С татарами, чеченцами, пруссаками — да… Но с судьбой… радость моя, счастье, ты и не знаешь, — ведь ты мне предписание на роду. — Его губы шептали, касаясь Настиных, вмиг пересохших, горячих, часто дышащих губ. — твое тело — все твое долгое тело усыпано звездной пылью. Эти крошечные родинки — я их сегодня только увидел, и обмер: та женщина, что я вижу в любовном бреду, всегда отмечена этим отличием — россыпью неведомых нам тайных знаков… Моя, моя…

Они целовались до черноты в глазах, забыв о всякой осторожности, не слыша. что совсем рядом французская гувернантка зовет своего пуделя, а среди олеандровых кустов над их головами мечется, сбивая цветы плетью, дрожащий от ненависти Вольдемар.

…Этот день тянулся для Насти как в бреду. Она говорила каким-то чужим — оживленно-звонким голосом, суетилась и бегала, стараясь помочь всем сразу и, главное — поменьше оставаться с Зосей.

Едва проснувшись, та позвала к себе Настю, чтобы подробно обсудить происшествие праздника, а главное — совершенно сумасбродные поступки Ярвинцева.

— Я давно замечала, что Алексис зачастил к Вольдемару из-за меня. Он все захаживал в мою комнату и подолгу сидел, вышучивая мои книжки и кукол… А помнишь ту белую сирень, что он кинул к нам на балкон — так она была из губернаторского сада! — Зося светилась радостью. — Представляешь, он такой храбрый, такой романтик, смельчак — и все ради меня! Ты говоришь, он хорош собой, Стаси? Ну, скажи, он действительно красив?

— Очень красив, — мрачно призналась Настя и спохватилась. — Красота мужчины особенная — кому что нравится. Кому чернявые, словно греки, а кому нежные, как Вольдемар.

— Уж увольте, — Вольдемар! — Зося засмеялась. — Хоть он и мой брат, а вовсе как мужчина не в моем вкусе… Вольдемар больше подходит таким как ты — смуглым, сильным. Ну, вроде бы по контрасту.

— Зосенька, у меня работы по дому невпроворот — сегодня ведь снова ужин и концерт. Надо сливки к десерту сбивать. Барин считает, что к канталупам лучше сливки с ромом идут. Так я побежала?

Настя загружала себя работой, чтобы в беготне и заботах думать все время об одном — о том, что случится нынешней ночью. Они сговорились встретиться на сеновале после того, как все в доме уснут. Они должны были сделать то, что предрекали Алексею ночные видения, а Насте ее смятенное нахлынувшей страстью тело.

Когда к ужину уже все было готово и гости рассаживались за огромным, накрытым на террасе столом, Настя заперлась у себя в комнате. Кинулась было молиться, но не смогла, знала, что на грех идет. Хотела броситься к верному другу, чтобы выплакаться и повиниться, и помощи попросить, да не было такого друга. Мать не поймет, а Зося теперь навсегда станет врагом.

Отворив полукруглое окошко мезонина, Настя смотрела в темный сад, полный ароматов, стрекота цикад, бело-голубых теней от цветущих кустов и бархатисто-черных — кипарисовых.