— То ли это Настасья песню затеяла, индо послышалось с неба райское пение? — Повернул он к девушке седую, увязанную бабьими платками голову.

— Индо послышалось. — Отрезала Настя и больше на людях во всю мощь петь не решалась.

…— Я романс спою. «Гори-гори, моя звезда». Знаю, знаю, Розалия Моисеевна, что это для мужского исполнения. Я низко возьму.

Среди гостей раздались смешки. Кто-то громко захлопал, закричал «браво!». Пианистка послушно сыграла вступление. Голос Насти захватил сразу же — столько в нем было густоты, бархатной мягкости, сдержанной силы.

— Да у барышни потрясающее меццо! — Крикнул из «зала» известный оперный баритон сквозь шум аплодисментов. — А что бы вы, милая, еще могли исполнить? Ну, может быть, из оперного репертуара. Вот хотя бы Леля из «Снегурочки».

— Я исполню арию Лизы из «Пиковой дамы», — тихо объявила Настя.

Она спела партию колоратурного сопрано, свободно беря верхние ноты.

— Это невероятно, непостижимо! Вы должны немедля прийти на прослушивание к Херцману! У вас, дитя мое, блестящее оперное будущее! — Бросился к ней баритон, но его опередил Ярвинцев с только что наломанным букетом пунцовых роз.

— Ой, что вы наделали, все руки в крови! — Ужаснулась «певица», принимая цветы. Острые шипы поранили его пальцы. — Возьмите платок… — Она полезла в кармашек, забыв, что одела другое платье, смутилась, да так и застыла, не в силах оторвать глаз от лица Алексея.

— Господа, господа, это неприлично! Мы не в театре. А ты, Алексис, не Герман. Пойди, умойся, чтобы не пугать кровопролитием дам. А сиделку Зося к себе зовет. Сестрица не знала. что здесь заварится такая каша и не потрудилась спуститься.

Крепко сжав локоть Насти, Вольдемар утащил ее в кабинет отца, а оттуда в темный сад. Он отличался высоким ростом и отцовской статью, но к восемнадцати годам приобрел дородность и повадки зрелого мужчины. В его нагловатых интонациях, манере делать бесконечные наставления было нечто отталкивающее, как и в полных, вечно трущихся друг о друга ляжках, в падающих на лоб прямых слипшихся прядях.

— Куда ты тянешь меня, отпусти! Я ведь могу ударить! — Предупредила Настя, следуя за молодым хозяином.

— Не ударишь. И не убежишь. Это уже не игры в детской, мон шер ами. Изволь-ка заметить, я зрелый мужчина. А ты — у моих родителей нахлебница. Стало быть, я твой хозяин. — Кричал Вольдемар, брызжа слюной.

Прижавшись спиной к шершавому стволу каштана, Настя выжидала, пока пройдет гнев вспыльчивого барчука.

— Я ведь хотел все по-хорошему, кошечка моя. — Вдруг заканючил он. — У меня деньги есть, я добрый. Что захочешь — все подарю… Только позволь обнять тебя, как он там, у моря… Я видел, все видел, ты была голая, а Ярвинцев… — Не договорив, Вольдемар прижался к девушке, впиваясь губами в ее шею. Настю передернуло от влажных, липких поцелуев и неловких рук, лезущих за корсаж. Согнув колено, она сильно оттолкнула распалившегося увальня и бросилась в кусты. Хруст веток, сопение и ругательства неслись ей вслед.

Не помня себя от волнения, Настя бежала к сеновалу. Она должна была предупредить Алексея, что их свидание не состоится из-за гнусного, шпионящего за ними слизняка.

Поляну с крытым соломой овином заливал яркий свет луны, словно на сцене в опере «Русалочка». Не хватало лишь мельничного колеса.