|
Начал хорошо зарабатывать, пить бросил. Из каждой зарплаты откладывает сыну на сберкнижку. На будущее. Как то встретился я с Седым на улице. Обрадовался тот. Хвалился сыном: «Голова у него светлая. Сам удивляюсь. Пятизначные цифры в уме множит. Да так быстро! Шустрый – весь в меня. Только летчиком я его хочу сделать. Сам то я тоже об этом мечтал в детстве. Чтоб летчиком… А стал налетчиком. Эх х х… жизнь пропащая. И мальчонка помнит, что я вор бывший. Люди это забыли: соседи запамятовали, на работе прошлое мое похоронили. А сын – никак. Он теперь мой единственный и самый строгий судья. Он – моя радость и наказание мое. Язык его молчит. А глаза… До смерти своей виноват я перед ним. За все, что знает и чего не ведает. За каждый день без него, за каждую его слезу. За страх… За то, что не примером – укором стал я ему. Это пострашнее наказания. Любого. Но слишком поздно я это понял. Слишком припоздал. Нет большего стыда, чем непрощенным посмотреть в глаза сыну, родному сыну…» – «Тут я бессилен, – отвечаю я ему, – одна только надежда есть. На время». Он улыбнулся и говорит: «Да я не сетую на судьбу свою. Я говорю, что она мне улыбнулась: подарила сына лучшего, чем я сам. Разве на это можно обижаться? И из праха хорошее дерево растет. Так всегда было и будет в жизни…»
Грачия Симонян, перемежая глотки кофе затяжками сигаретой, продолжал: – Гниду – был такой вор – тоже недавно повстречал. Тот на базаре мед продавал. В белом колпаке, в халате… Я едва его узнал. А он меня сразу. Расплылся в улыбке. Располневший, краснощекий – он сам стал походить на пузатую медовую бочку. – Изменился. К лучшему, – говорю я ему. Соглашается: – Это точно. Нынче бывшие кенты и те не узнают. Жизнь то не все под гору катит. – Доволен? – спрашиваю. Отвечает: – Как же? Само собой. Крестьянствую. И чего раньше этим не занялся? Колхоз мне дом выделил. И участок приусадебный. Пасеку я там завел. Трудодень и мед – дело прибыльное. Выгодней воровства. – Сахарок то добавляешь? – смеюсь. Гнида вильнул глазами в сторону. Но не соврал. – Без того нельзя, – говорит, – все так делают. Но ничего. От этого беды не бывает. Я свой продукт силой не навязываю. Сами берут. Еще и спасибо говорят. И разрешение на продажу у меня имеется… Я допытываюсь: – Мать, мол, жива? – Слава богу, – отвечает, – теперь ей совсем ни к чему умирать. Только свет увидела. – Семья есть? – спрашиваю. – Это вы о бабе? – он мне в ответ. – О жене, о детях, – говорю. Так Гнида даже руками замахал: – Нет, не до того. Сам хочу жить. Без забот. Их с меня хватило. Через край. Досыта. Все еще не нарадуюсь каждому дню. Колыма всю душу выстудила. Только и оставила тепла на себя, да на мать старушку. На других нет его. – И тут достает этот Гнида из за бидонов банку меда: – Вот. Возьмите– говорит. – Занести все хотел. Да боязно мне в ваш кабинет заходить. Прошлое мешает. Как хвост. Мне неловко стало. Сказал ему, что не ем мед. А он настаивает: – У вас семья, – говорит, – имеется. А и самому не вредно. Мед – крови прибавляет. Силу дает. Сколько мы у таких как вы отняли всего этого! Да и не разбавленный он. Чистый. Без сахара. Больше месяца с собой вожу… Для вас, гражданин Симонян. – За что бы это? – спрашиваю. А он мне и говорит: – За день мой нынешний, что сплю без дрожи. А чем благодарить… Возьмите вот. Уважьте. Может, и вам еще доведется спать спокойно. Симонян невесело усмехнулся. – Спокойно… Спал ли я так хоть одну ночь за эти годы? Нет, не припоминается. |
