|
Подмундиров с Мокростуловым очень богобоязненны и все время бегают на исповедь, словно американцы — к психоаналитику. Веревкина — длинная, в обтрепанных юбках, похожая на метлу девица весьма зрелых лет, крашеная в "радикальный черный цвет". На лице — намертво прилипшее выражение брюзгливого равнодушия. Проявляется оно не столько в крошечных глазках, сколько в волнистой линии огромного рта с неправильным прикусом и редкими зубами. У Веревкиной пристрастие к одеждам, пошитым из мешков для хозяйственных нужд. Довершают имидж огромные мужские ботинки, по-моему, унаследованные мадемуазель от ее покойного батюшки. Табуреткин — тот просто карикатура на еврея, созданная воспаленным умом параноика-антисемита. Он маленький и кривоногий, с длиннющей лохматой бородой, по которой всегда можно догадаться, что он ел на завтрак еще вчера. За этим "украшением мужчины" остального лица совсем не видать. Откуда-то из середины бороды торчат толстые губы и зажатая в них зловонная трубка. Последний из коллекции нашего доморощенного Даррелла — монстр, кошмарнее предыдущих четверых. По внешнему виду этого не скажешь, он у Мыльцева вполне безобидный и типичный: худощавый, среднего роста мужичок, с жиденькой бороденкой и водянистыми глазами. Но достаточно нашему личному монстру открыть рот, и собеседнику становится ясно: катастрофический, невыносимый зануда. На моей памяти он еще ни разу не закончил начатый монолог по доброй воле. У него высокий бабий голос, лишенный интонаций.
Даже Дармобрудер терпит Мыльцева с трудом, но считает его та-аким продвинутым! Тайная мечта моего шефа — соединить в собственном имидже библейские цитаты Подмундирова, густопсовый патриотизм Мокростулова, непомерную гордыню Веревкиной, эзотерическую просветленность Табуреткина и заумную трепотню Мыльцева. Тогда, надеется Дармобрудер, будет издали видать, какая он недюжинная личность. Увы! Если моего босса пять кикимор родной богемы пленили навек, то для западных арт-продюсеров подобные страшилки — вчерашний день. В Европе такие уродцы давно уже никому не интересны! Кажется, пока я буду показывать итальянцам этих толстопятых олухов, придется мысленно подбадривать себя фразами из американских боевиков: "Давай! Ты сможешь! Я знаю! Ты сможешь! Ну, давай же!" — иначе я просто разревусь от стыда. Вошла Верочка и захихикала, увидев меня с карандашом в зубах. Да, есть и у меня, неподражаемой, одна дурная привычка: в минуты затруднения я грызу карандаши. Верочка, добрая душа, хочет меня отучить от нее и носит в мой кабинет графитовые ручки или затачивает деревянные карандаши с обеих сторон, а я контрабандой протаскиваю свои и в преступной тишине грызу их незаточенные концы, словно мышь-наркоманка. Впрочем, Вера пришла не посмеяться над моим слабоволием, а с поручением: художников шеф встретит и проинструктирует, а мне тем временем надо сводить итальянцев пообедать. Босс несказанно удивил меня своим доверием — я ведь человек странный и опасный, вернее, до сих пор считавшийся опасным? Верочка, давясь смехом, прошептала, что на шефа нажали оба арт-продюсера. — Они отец и сын, у них одна фамилия — Кавальери. Сына, который тебя за ручку держал, зовут Франческо, а старшего — Алессандро. Наш-то целый час ходил вокруг итальяшек, будто кот вокруг сметаны, и пел-разливался, а они только носы морщили. Но потом встает их главный — тот самый Алессандро — и таким, знаешь, весомым, прямо диктаторским, голосом заявляет: выставке быть! Все та-ак изумились, а больше всех — адвокат, у него аж бородка торчком встала! Кавальери еще что-то им объяснил по-итальянски, что именно, толмач не перевел, и тогда все закивали. Похоже, они готовы согласиться на выставку, но младшему хочется еще раз пообщаться с русским экспертом — синьориной Крапьюнови. Так что давай, освежи макияжик — и вперед, синьорина Крапьюнови! — Тебе все хиханьки да хаханьки, а мне могилу рыть придется! — пробормотала я, роясь в сумке, якобы в поисках помады, а на самом деле — скрывая огнем горящее лицо. |
