– Да вот общался я недавно с одним следователем, – небрежным тоном сообщил я, – по делу о смерти некоего Левицкого… Очень, знаешь, толковый товарищ оказался, даже в хронофизике отчасти разбирается. Мы с ним просто, можно сказать, подружились, невзирая на такие печальные обстоятельства. Линьков, Александр Григорьевич его зовут…

Я болтал, искоса поглядывая на Аркадия. Выражение лица у него было странное: смесь изумления, недоверия и… и радости! Он ошеломлен, потрясен – ну это легко понять. А вот чему он радуется – явно ведь радуется, несмотря ни на что! – этого я понять никак не мог.

– Значит, он все‑таки умер? – очень серьезно и печально спросил наконец Аркадий.

Я растерянно поглядел на него.

– Кто «он»?

– Ну, кто? Левицкий, ты же говоришь, – неохотно пробормотал Аркадий.

Я молчал. Очень уж странно и неприятно было слышать, как он говорит о себе: «Левицкий умер».

– Значит, умер… все‑таки он умер… – тихонько бормотал Аркадий, словно говоря сам с собой. – И раз ты об этом знаешь, это случилось на твоей мировой линии. А почему же ты не удивился, когда увидел меня? Хотя понятно! Ты сообразил, что линии разрываются… давно сообразил. Интересно, что ты еще сообразил… очень интересно! А отчего он умер? – неожиданно спросил он, глядя на меня в упор.

– Снотворное, большая доза снотворного. По всем признакам – самоубийство. Но я в это не верил.

– Да, да… снотворное… – прошептал Аркадий, опустив глаза.

Он помолчал с минуту, потом тряхнул головой, будто сбрасывая невидимый груз, и снова поднял на меня взгляд. Лицо его было теперь напряженно‑серьезным, почти угрюмым – таким оно бывало, когда эксперимент срывался по непонятным причинам.

– Давай откроем карты, Борис, – сумрачно сказал он. – Я тут чего‑то, видно, не понимаю. Многое я реконструировал, пока за кефиром ходил… и потом… но не все. И ты, наверно, тоже?

Я молча кивнул. Я все еще не был уверен, что правильно понимаю его. Если это «здешний» Аркадий, так, собственно, что он мог «реконструировать»? Что он знал о смерти «моего» Аркадия? Какая связь между ними?

Правда, он говорил по телефону, потом ходил в институт. Может, там выяснил что‑то… да нет, что он мог там выяснить, если сам «здешний»?! Вот если он «Аркадий‑путешественник», тогда многое объясняется очень просто… А, надоело гадать!

– Аркадий, – сказал я решительно, – тебе это что‑нибудь говорит?

И, наклонившись, быстро начертил прутиком на песке свою незамысловатую схему.

Аркадий сдвинул брови и всмотрелся. Потом молча кивнул и, отобрав у меня прутик, провел еще одну линию. Там, где она ответвлялась от второй, он изобразил большой вопросительный знак. Потом подумал еще секунду и быстро продолжил пунктир от второй линии к третьей.

Что ж, основное он понимал правильно. Кто‑то, совершенно неожиданно для него, снова изменил мировую линию. Продолженный пунктир означал, что из‑за этого изменения «Аркадий‑путешественник» прибыл не туда, куда хотел. Попал вместо второй линии на третью. А вопросительный знак у основания третьей линии выражал недоумение Аркадия – кто же это еще, кроме него самого, смеет создавать новые мировые линии?

Сейчас я тебе объясню, дорогой ты мой! Поправлю я твой рисунок! Теперь для меня все это – задачки для первого класса. Вчера еще я бился в путанице мировых линий, как муха в паутине, а сейчас все эти переплеты и перекрестки вижу вполне отчетливо.

Я взял прутик и наклонился над схемой, чувствуя на себе напряженный взгляд Аркадия.