Тойер окинул номер оценивающим взглядом. Дункан сидел в трех метрах от него. Если он сейчас встанет и прыгнет, как лягушка, у того хватит времени, чтобы вытащить оружие, а ведь его противник наверняка человек тренированный. Впрочем, возле него на подоконнике стоит цветочная ваза. Если метко ее бросить… Его рука еще не коснулась вазы, как на него опять смотрело дуло пистолета.

– Я думал, что вы броситесь на меня как буйвол… Но и так дело не пойдет, вы уже это поняли, не так ли?

Тойер кивнул и сглотнул ком, застрявший в горле.

– Мне вас жалко, – сказал Дункан. – И не потому, что вы сегодня умрете…

Тойер вслушивался в слово «умрете», как будто оно означало нечто необычное, новый, модный вид спорта, неизвестный ему, или пришло из какого‑то невыразительного северного языка.

– …а потому, что вы принадлежите к огромному числу тех, кто вечно преследует то, что они называют злом, но, по сути, не имеет вообще никакой позиции. Я прав?

Тойер молчал. Умереть, думал он, вообще‑то нельзя. Можно либо жить, либо быть мертвым. Что такое умереть?

– Вы обнаружили мое внешнее ухо?

Тойер кивнул.

– Но вы, мелкий гейдельбергский полицейский, подумали, что кто‑то исподтишка подбирается к картине, что этот кто‑то такой, как и вы, и его можно теперь арестовать и посадить за решетку. Вы не предполагали, что этот человек делает то, что ему нужно.

Тойер кивнул.

– И еще у вас чесались руки. Вот я сейчас ему покажу! Сейчас я его арестую, этого мелкого мошенника… Как комично. Бешеная щука, да еще только что обманутая, как я с удовольствием услышал, действует в одиночку. Вот только тот, с кем вас обманула ваша баба, пожалуй, не преступник. Тут уж ничего не поделаешь.

Тойер кивнул. Ничего другого ему не оставалось.

– Вы, жалкое создание! Вам будет интересно услышать: я специализируюсь на том, чтобы привозить богатым клиентам то, что они хотят. Неважно, что. Абсолютно неважно. Я просто приношу и не иду ни на какие компромиссы.

– Эта картина фальшивка, – сообщил Тойер. – Мы почти уверены.

– О‑о, я так и думал с самого начала, – рассмеялся Дункан. – Вот только вы со своим тупым полицейским мышлением, разумеется, не можете себе представить, что есть человек, который забавляется, покупая даже подделки под картины его любимого художника, подделки, подражания и все такое. Мой заказчик хочет видеть у себя все, что как‑либо связано с именем Тернера, и не успокоится, пока не скупит все. Ему нужен весь Тернер, целиком. Он не такой, как я, но мы похожи в нежелании идти на компромиссы. Ему требуется все, но, конечно, он хочет также знать, что это такое. Только поэтому я еще здесь, я хотел выяснить все точно. Тут мне подвернулись вы с вашими мелкотравчатыми расследованиями. Некоторое время я тоже в них участвовал. Но теперь, после остроумной ссылки на освещение, я уже уверен. Эта картина попадет в коллекцию подделок.

Тойер вспомнил, что несколько лет назад была украдена знаменитая картина Тернера.

– В скором времени ваш трогательный городишко, вероятно, попадет на Сотбис, и тот знаменитый вид на Гейдельберг попробуют продать, – продолжал Дункан в прекрасном настроении, словно мог читать мысли сыщика. – Забудьте об этом. Она окажется в руках аукциониста. Он располагает неограниченной возможностью предлагать ее. Действительно неограниченной. И он никому не сообщит, кто в конце концов купил картину.

– Если он сообщит, то тут же умрет, как я догадываюсь, – устало заметил Тойер.

Дункан не ответил, но не оттого, что это была тайна, а оттого, что в безоблачный день незачем объявлять, что солнце светит.

– Почему вы просто не купили картину у Зундерманна?

– Потому что она не стоит той суммы, какую запрашивает этот идиот, вот почему.