|
Попалась маленькая рукописная книжечка въ синемъ бархатномъ переплетѣ «Сонъ Пресвятой Богородицы» и печатный экземпляръ манифеста объ освобождении крестьянъ, нѣсколько сверточковъ съ деревянными стружками и при этомъ на бумажкахъ надписи: взяты отъ мощей угодника или мученика такого-то. Попалась маленькая икона святителя Тихона Задонскаго и на бумагѣ, въ которой она завернута, надпись: «еще не освящена». Попался маленький мѣшочекъ, сшитый изъ шелковаго лоскутка и въ немъ что-то черное, скоробленное и засохшее. Лежавшая въ мѣшочкѣ записка, тонкимъ женскимъ почеркомъ написанная, гласила: «сорочка, въ которой родился мой первенецъ сынъ Платонъ». Найденъ былъ переломленный старый шкворень отъ экипажа, и при этомъ на бумагѣ, въ которой онъ былъ завернутъ, пояснение рукой бабушки: «шкворень сломавшийся, когда я ѣздила крестить къ помѣщику Избойнову, при чемъ меня чуть не убило». Найдена коробочка съ пятью желтыми зубами и на коробочкѣ тоже пояснение: «мои зубы, выпавшие безъ боли». Была коробочка съ четырьмя орѣхами двойняшками. Былъ конвертъ съ локономъ сѣдыхъ волосъ и на конвертѣ надпись: «волосы супруга моего отставного маиора Леонида Геннадиевича Сухумова-Подгрудскаго, отрѣзанные послѣ его смерти». Попались четыре засушенные цвѣтка, тщательно уложенные въ розовый листикъ почтовой бумаги, съ изображениемъ двухъ цѣлующихся голубковъ на уголкѣ. Найденъ былъ тоненький золотой браслетъ тоже въ коробочкѣ и при этомъ тоже на бумажкѣ пояснение рукой бабушки «мужъ подарилъ горничной Дунькѣ, а я отняла, но мужа простила».
Сухумовъ разобралъ четыре ящика, а письмо попалось пока только одно, его отца, помѣченное 1874 годомъ, гдѣ онъ признавался матери, что проигрался въ карты, и просилъ ему выслать пятьсотъ рублей. Камердинеръ долго стоялъ около самовара и ждалъ приказаний Сухумова, но Сухумовъ не оборачивался, до того былъ углубленъ въ разсматривание содержимаго бабушкиныхъ ящиковъ. — Чай заварить прикажете? — спросилъ, наконецъ, камердинеръ. Сухумовъ вздрогнулъ и схватился за сердце. — Фу, какъ ты меня напугалъ, Полиевктъ! — проговорилъ онъ, щурясь. — Развѣ можно такъ громко, вдругъ… и внезапно. — Я, кажется, самымъ тихимъ манеромъ… — оправдывался камердинеръ. — Вотъ среди тишины-то внезапный разговоръ меня и пугаетъ… Хоть-бы кашлянулъ, когда войдешь. Ты знаешь, нервы мои такъ разстроены, что меня даже внезапный бой часовъ пугаетъ. — Да я понимаю-съ… Но я, Леонидъ Платонычъ, кажется, даже стучалъ. Я самоваръ на столъ поставилъ, подносъ, сахарницу, крынку молока. — Это я слышалъ, но я думалъ, что ты ушелъ. И вдругъ голосъ… — Прикажете заварить чай или будете одинъ кипятокъ съ молокомъ кушать? — снова спросилъ камердинеръ. — Надо-же мнѣ хоть сколько-нибудь чаю на подкраску… Хоть чуть-чуть… для вкуса… Да и тебѣ пить надо. Конечно-же завари, — отвѣчалъ Сухумовъ. — Да вотъ что еще… Гдѣ у тебя банка съ бромомъ? Ее надо на ледникѣ держать, а то бромистый натръ портится. Я на ночь долженъ выпить свою обычную порцию. — И ландыши кушать будете на ночь? — Само собой. И ландыши. Развѣ я могу заснуть безъ ландышей? На всякий случай и хлоралъ-гидратъ поставь на столикъ у постели. — Слушаю-съ. Прикажете уходить? — спросилъ камердинеръ, заваривъ чай и поставивъ чайникъ на конфорку. — Конечно-же уходи. Если нужно будетъ, я позвоню. — Звонокъ-то далеко отъ той комнатки, гдѣ я устроился. Плохо слышно — вотъ что. Ну, да я понавѣдуюсь. — И пожалуйста, Полиевктъ, не входи сразу. Кашляни, стучи каблуками. А то когда входятъ вдругъ, сразу, я всегда пугаюсь. |
