– Да вон там, – ответил Римо, мотнув головой через правое плечо.

На другой стороне узкою переулка стояли двое одинаково одетых мужчин: синие костюмы с пузырящимися на коленях брюками, коричневые ботинки, белые рубашки и черные галстуки. На головах у обоих были нахлобучены шляпы с красным – в угоду упадочной парижской моде – перышком за ленточкой.

Людмила оглядела их так, точно она была мясником, обследующим подозрительно позеленевшую голяшку.

– Ну и мужланы, – сказала она.

Оба мужлана флегматично взирали на рассматривающих их Римо и Людмилу, пока до них наконец не дошло, что это не они ведут наблюдение, а за ними наблюдают, и они тотчас начали лихорадочно шаркать ногами, прикуривать и всматриваться в несуществующие самолеты в поднебесье.

– Мне кажется, их маскарадные костюмы превосходны, – заметил Римо. – Никому ведь и в голову не придет, что они не парижане, верно?

Людмила откинула голову и продемонстрировала очередное из четырнадцати ее совершенств – непринужденный смех с оттенком превосходства. Римо почувствовал, как трепещет его душа, и еще больше влюбился, заметив длинный ровный изгиб ее словно лебяжьей, но сильной шеи. Это случилось в то мгновение, когда лицо Людмилы было воздето к небу, куда летел ее беззаботный смех.

Гарсон принес счет, и Людмила пожелала оплатить его сама.

– Матушка Россия не признает благотворительности, – заявила она Римо и строго подняла бровь, не признавшись, впрочем, что это был первый в ее жизни счет, который она оплатила сама.

Людмила аккуратно отсчитала франки и вложила банкноты в руку нависшего над ней официалы, который, невзирая на раннее утро, был одет в смокинг и держал в руке серебряный подносик.

– Вот, – сказала она, глядя ему прямо в глаза. – Сдачи не надо.

– Мадам, конечно, кое что забыла, – сказал официант, скользнув взглядом по банкнотам.

– Нет. Мадам ничего не забыла.

– О, но чаевые!

– Чаевых не будет! – отрезала Людмила. – Официант получает зарплату за свою работу. Его труд оплачивает работодатель, и не клиент. Почему я должна платить вам то, что ваш наниматель считает возможным вам недодавать?

– Трудно свести концы с концами на жалованье официанта, – сказал тот, все еще силясь улыбнуться, по его губы упрямо поджимались тонким серпом.

– Если вам так уж хочется разбогатеть, вероятно, следует избрать себе иную профессию, – заметила Людмила.

Глаза официанта сузились, но улыбка так и не появилась.

– Возможно, вы правы, но мой пол не позволяет мне избрать карьеру куртизанки.

– А ты не теряй надежды, приятель, – сказал Римо. – Может, что и получится. – И встал.

– Возможно, у месье есть что то для меня? – рискнул предположить официант.

Римо кивнул. Он сгреб что то с соседнего столика. Официант уже протягивал свою вечно алчущую пятерню.

Римо ввинтил ему в ладонь сигарету.

– Ну как, нравится?

Официант взвыл.

– Расскажи Лафайетту, что мы были здесь, – посоветовал Римо и последовал за Людмилой. Она, отметил про себя американец, не умеет просто ходить, как и большинство российских революционеров, которым, кажется, всегда мешали две вещи: гвоздь в заду и извечное стремление поспеть на уходящий автобус, развивающий сверхзвуковую скорость. Людмила тоже не просто шла, она несла себя по Парижу так, словно стремилась подарить человечеству возможность ее заметить.

– Прежде чем я тебя убью, – сообщила она Римо, – я дам тебе один шанс. Возвращайся со мной в Россию. Я за тебя замолвлю словечко.

– Нет, – сказал Римо.