Марк Твен. Вагнеровская музыка
Однажды вечером я, в сопровождении одного моего Гейдельбергскаго приятеля, отправился в Манитейм, с целью послушать некое шаривари, — или, быть может, оперу, (я хорошенько не знаю, что это такое). Оно называется «Лоэнгрин». Такого стука и шума, свиста и скрипа я до тех пор еще никогда не слыхивал. Все это, взятое вместе, возбудило во мне такую же невыносимо-ноющую боль, какую я испытывал при пломбировании зубов у дантиста. Я, правда, вытерпел до конца все 4 часа, как к тому вынудили меня особыя обстоятельства, но за то воспоминание об этом безпредельно-длинном, безжалостном мучении никогда не умрет в душе моей. Страдания усугублялись еще тем, что я должен был переносить их молча и не двигаясь с места. Запертый в сообществе 8 или 10 незнакомых мне лиц обоего пола в какое-то огороженное пространство, я, разумеется, прилагал всевозможныя усилия, чтобы сдержать себя, но, тем не менее, минутами на меня нападало такое невыразимое отчаяние, что я едва-едва сдерживал подступавшия слезы. Если бы вой, крики и стоны певцов, под аккомпанимент бешеннаго грохота и шума громаднаго оркестра, продолжали прогрессивно возростать в своей неистовой злобе, - я наверное разрыдался бы вслух. Но ведь я был не один и такое мое поведение, вероятно, удивило бы моих незнакомых соседей: они, пожалуй, начали бы делать no этому поводу разныя нелестныя замечания… И были бы неправы, ибо видеть плачущаго человека, с котораго, — выражаясь картинно, — живым сдирают кожу, — не должно бы никого особенно удивлять. Во время получасового антракта, после перваго действия, я мог бы выйти и немножко отдохнуть, но не решился на это, опасаясь, что в таком случае в глазах моего приятеля наверное окажусь дезертиром. А когда затем около девяти часов наступил второй антракт, я переиспытал так много, что был не в силах подняться. Моим единственным желанием было то, чтобы мне дали спокойно умереть. Я не берусь утверждать, что и остальные слушатели разделяли мои чувства, — о, нет, — этого отнюдь не замечалось. Обладали-ли они прирожденной любовью ко всякому шуму, или, быть может, с течением времени научились находить в нем удовольствие, этого я не знаю, — но, во всяком случае, не подлежало ни малейшему сомнению, что весь этот гам им очень нравится. В те минуты, когда грохот достигал своего апогея, они сидели с очарованными блаженными лицами, подобно котам, которым гладят спину; когда же занавес упал, то вся масса зрителей поднялась с своих мест, как один человек, и в воздухе, под гром рукоплесканий, замелькали, в виде снежной метели, носовые платки. Чем именно они восхищались, было выше моего понимания. Надо заметить, что ложи и партер были до конца также полны, как и в начале; не считая возможным допустить, чтобы все эти люди поголовно оставались здесь по чьему-либо принуждению, оставалось заключить одно, что им это нравилось. Что касается самой пьесы, то она отличалась роскошью костюмов и постановки, но в ней было удивительно мало действия. Т. е., по правде говоря, действия и вовсе никакого не было, хотя говорилось очень много о разных происшествиях и при том всегда в необычайно приподнятом тоне. Пожалуй, это можно бы было назвать драматизированным разсказом. Каждый из исполнителей являлся и разсказывал публике о какой-нибудь приключившейся с ним оказии или неприятности, но проделывал это не спокойно и разсудительно, а напротив, с криком и шумом, с оскорбительной и крайне разнузданной жестикуляцией. Я тогда же обратил внимание, что тенор и сопрано совсем редко приближались, по заведенному обычаю, к рампе, с целью соединенными усилиями и голосами вывести замысловатую трель, протягивая при этом друг к другу руки, оттягивая их тотчас же назад, прижимая к сердцу сначала правую, а потом левую руку и во все это время покачиваясь из стороны в сторону. Нет, напротив, тут каждый шумел на собственный риск и страх; один за другим они являлись и выкрикивали свои многообразныя жалобы под аккомпанемент всего громаднаго оркестра. |
