– Что ты сделала с остальными, с музыкантом и врачевательницей души?

– Они – только тени, – говорит голос. – Ты – единственный настоящий.

– Кто ты? – кричит он силе, которая связывает его; голосу, который идет из пространства за пределами тьмы.

– Называй меня мамой, – отзывается голос. В нем нет иронии, в нем нет смеха.

Он думает: но моя мама – Ночь.

Дети ночи.

Какая дивная у них музыка [15].

Он поет себе, тихо‑тихо. Это древняя музыка. Эту песню он выучил давным‑давно, неисчислимое время назад, когда он еще был человеком; подслушал ее у какого‑то мальчика‑пастуха по дороге к Сивилле Куманской – в ее пещеру тумана и вечной ночи. Это первая музыка, первая песня, которую он услышал в жизни, – песня, которая сорвалась, незваная и непрошеная, с его губ, пока он дожидался, когда оракул заговорит. Мелодия диссонирующая и привязчивая, и нетренированный голос мальчика колебался между дорийской и фригийской манерами исполнения – как будто он слышал ее, эту песню, буквально пару мгновений назад и теперь повторял, извлекая склады мелодии буквально из воздуха. Nox est perpetua una dormienda [16].

Он знает: та, кто пленила его, использует эту музыку, чтобы нести боль и смерть. Но он не может не петь. В нем – пустота, которую надо заполнить. Музыка – это первая необходимость. Даже звезды поют, и движение космоса держится этой музыкой. Когда еще не было ничего, даже света, – уже была музыка.

Мальчик – такой одинокий – единственный проблеск сознания в темной вселенной его заключения. Но всего несколько нот – и бесформенная пустота обретает облик. Хотя свет еще не пролился во тьму, он уже чувствует, как расцветают деревья.

* * *

• групповая психотерапия •

Что вам снится? Никто не желает рассказать о своих снах? Петра, вы еще вообще ничего не рассказывали.

Распятие.

Можете поподробнее?

Я... то есть это в лесу, и там – дерево, и мальчик распят на дереве, и я пытаюсь заговорить с ним, но он мне не отвечает, хотя я знаю, что он в сознании, и я знаю, что это мой сын, и все‑таки – не совсем мой сын. Он смотрит на меня. И плачет. Только это не слезы, а кровь, как мне кажется. Да. И я не могу отвести взгляд... и не могу смотреть в эти глаза. Я боюсь его и люблю. Там очень темно. Оно, это место, напоминает мне Миннеаполис. И не смейтесь, пожалуйста, когда я была маленькой, я провела целое лето у больной тетушки в Миннеаполисе, и у нее на термометре в комнате было под девяносто градусов[17], когда на улице было под девяносто градусов, и она никогда не раздвигала шторы, и воздух в доме был затхлым, и там пахло смертью. Вернее, медленным умиранием. Да. Наверное, у каждого есть такое место, о котором мы думаем, когда мы в депрессии или когда нам плохо.

И что, вы думаете, он вам скажет, если заговорит? Представьте, что вы – этот мальчик, посреди темного леса, распятый на дереве. Что бы вы сами сказали себе, стоящей внизу под деревом и глядящей на вас?

Наверное, я бы сказала: «Тетя, пошла ты на хуй. Ты не моя мама. Отъебись от меня, отьебись от меня, отьебись...» Нет. Я бы сказала: «Помоги мне, пожалуйста». Нет. Я бы сказала: «Оближи кровь у меня на пальцах». Я бы сказала: «Спаси меня, освободи, обними меня». Я бы сказала: «Ты не ведаешь, что творишь».

То есть вы даже не знаете, что скажет вам сын.

Он скажет все, что я только что говорила.