Тянется к ля‑бемоль. Молниеносный бросок. Есть! Играет с ней, с нотой, – как кошка с мышкой – и отбрасывает прочь, потому что теперь она мертвая и глухая. Дальше – в погоню за новой нотой. Бли‑и‑ин, этот парень умеет петь.

– Слушай, мама.

Голос вдруг умолкает – так неожиданно. Тишина. Только тихий гул кондиционера. Вместе с голосом иссякает и волшебство. Обои на стенах блеклые и ободранные, за окном – вспышки неона, мигание синего и оранжевого, и ты знаешь, что это всего лишь очередной отель в очередном проклятущем городе – короткая остановка на пути к славе. Мать выключает стерео.

– Блин, мама. Ты же знаешь, мне надо, чтобы все было идеально. Надо попробовать еще раз.

– Мама устала, Эйнджел. И ты сорвешь голос, если будешь его напрягать на этих высоких нотах. Давай лучше спать. Прими эту синенькую таблеточку, из тех, что дала нам агент. Давай. Господи, ты посмотри на себя. Как они над тобой потрудились. Вылитый Тимми Валентайн – один в один, как на тех старых снимках. Даже если бы Тимми выкопали из могилы, еще неизвестно, кто из вас был бы больше похож.

– А вдруг он не умер?

– Даже если он умер, сынок, завтра он оживет. Ты его оживишь. И мы купим себе самый большой старый дом в Париже, штат Кентукки, самый‑самый большой, какой только есть. Боке, какой ты у меня красивый, сынок. Посмотрись в зеркало. Теперь у тебя совсем черные волосы, и лицо бледное‑бледное, как на обложке того альбома. Пожалуйста, прежде чем ляжешь спать, померь еще разок этот плащ.

– Это не я, мама.

– Ну пожалуйста.

– Ну у тебя и видок. Сколько ты съела этих таблеток?

– Ложись спать. Со мной.

– Мама, послушай, у меня есть своя кровать. Я уже взрослый, и мы в большом городе.

– Мне так одиноко, Эйнджел. С тех пор как твой папа от нас сбежал, ты остался единственным у меня в жизни мужчиной. Пожалуйста, Эйнджел. Поцелуй мамочку.

– От тебя алкоголем разит.

– Поцелуй меня, Эйнджел. Не бросай свою мамочку. Не бросай меня.

– Я люблю тебя, мама. Но мне сейчас не до тебя. Я все еще слышу голос Тимми за шумом машин, за воем сирен и за гулом людских голосов на улице. Я слышу его голос и хочу убежать за ним. Его голос прохладный, как самый темный глухой уголок в лесу, где даже в самые жаркие летние дни не бывает солнца.

* * *

• потерянные •

Когда Пи‑Джей положил трубку, Терри Гиш все еще стоял на балконе. В мигающих отсветах неоновой вывески суши‑бара его лицо озарялось то синим, то розовым. И он стучал пальцами по стеклу.

– Уходи. Я знаю, что будет, если тебя впустить.

– Впусти меня, друг.

– Ты больше не Терри Гиш. Терри Гиша похоронили вчера, а ты – это не он...

Похороны. Не видел Терри с... с того дня на автобусной станции. Даже не знал, добрался он до Чейенна или нет, и тут вдруг позвонил дядя Терри, мистер Уинслоу, и пришлось срочно ехать в аэропорт и выпрашивать у пилотов, чтобы его взяли бесплатно в Денвер. Он едва успел к похоронам. Листья осыпались с деревьев дождем – Пи‑Джей уже три года не видел осени, и ее резкий запах застал его врасплох. Он вспомнил, как они втроем – он сам, Терри и его брат‑близнец Дэвид – мчались по Главной улице в Узле, и ветер бросал им в лицо опавшие листья, липкие и подгнившие. И еще вспомнил, как Дэвид горел – горел и выкрикивал их имена, пока не обуглился до черноты.