Увидел мельком лицо Терри. Когда закрывали фоб. Точно такое же, как тогда. Если и старше, то ненамного. Сколько ему сейчас было – девятнадцать? Двадцать? Боже, подумал Пи‑Джей, глядя на это лицо. Такое худое, блеклое и изношенное – как старое кухонное полотенце. А теперь еще и восковое. Стараниями бальзамировщика. Что они с тобой сделали?

– Господи, Пи‑Джей. Ну хотя бы поговори со мной.

– Ты – не Терри. Ты просто тварь в его теле. Ты просто...

Как могло получиться, что Терри Гиш стал вампиром?

Он услышал шаги.

– Дверь открыта.

Пи‑Джей вышел из спальни в гостиную, которая служила по совместительству кабинетом, столовой и студией. Балкона там не было. Он по‑прежнему слышал стук, но хотя бы не видел Терри.

В гостиной стоял Брайен Дзоттоли. Он тоже заметно сдал. Слишком старый для сорока – сорока одного. Этакий архетипический стареющий хиппи – с этим седеющим хвостом, в этом драном джинсовом жилете. Интересно, подумал Пи‑Джей, он продал хотя бы одну книгу за последние семь лет?

Брайен сказал:

– Я вижу, ты занялся живописью.

– Ага. – Он сдвинул холсты, чтобы освободить проход к дивану.

– Это Шанна?

– Ага. – Но ему не хотелось смотреть на портрет матери, сделанный по памяти акриловыми красками в технике «сухой кисти», потому что портрет получился совсем неудачный – в жизни она была лучше. Пи‑Джей закрыл его другой картиной. Абстрактной. Брайен стоял в центре комнаты, и Пи‑Джей вдруг увидел, как у него здесь пыльно. Как в луче света из открытого холодильника пляшут пылинки. Как они вздрагивают при каждом стуке в балконную дверь в спальне.

– Ты все такой же, – сказал Брайен.

– Я знаю, – ответил Пи‑Джей. – Ирландские глаза и индейские волосы. Стою тут в одних трусах, мускулистый и гибкий, как какой‑нибудь древнегреческий бог, только немножко в грязи повалявшийся. Такой весь из себя мужичина. Вот татушку недавно сделал. – У него на груди была татуировка: красный крест в круге. – Защитная магия. – Брайен кивнул. – Ты тоже почти не изменился. – Но он лгал. И знал, что Брайен это понимает. Обоим было неловко и неуютно. Как это бывает всегда, когда встречаются люди, пережившие вместе большую боль – боль, которую невозможно забыть, хотя забыть просто необходимо. «Не надо мне было звонить, – подумал Пи‑Джей, – я бы сам как‑нибудь справился... Господи, ну почему он живет в том же городе, даже, блядь, по соседству?! Как будто специально. Как будто им суждено было встретиться. Как будто они уже ничего не решают сами. Как будто кто‑то решает за них».

И вот теперь Брайен стоял у него в гостиной и рассматривал все, что есть: лампа из лавы, тронутый молью диван, щит из кожи бизона, примитивистские картины у стен и на стенах.

– Много пишешь в индейском стиле? – спросил Брайен. Как будто и так не понятно: в ряд у стены – три или даже четыре совершенно одинаковых Сидящих Быка[18].

– Продаю их на ярмарке в Согусе, – сказал Пи‑Джей. – Ну, мне же надо на что‑то жить, что‑то кушать. И платить за художественную школу. Это не то, что я бы назвал настоящими моими работами.

– Понятно. Как те истории, которые я писал для «Чистосердечных признаний».

Они рассмеялись.

Тук‑тук‑тук...

Смех сразу же оборвался. Брайен сказал:

– Слушай, у меня все с собой. – Он вытащил из‑под куртки кол и крикетный молоток. – И, может быть, стоит побрызгать тут все... на, займись, – Он протянул Пи‑Джею фляжку со святой водой.

– О Господи нет дружище я чую запах святой воды не сжигай меня не делай мне больно.