Здесь почему‑то все кажется смутно знакомым. Ночь – живая. Спящие улицы, вымощенные булыжником. Мальчики с факелами освещают дорогу кардиналу в паланкине. Акцент знакомый, но язык – другой. Это уже не латынь. Сколько прошло веков – с тех пор, как погибли Помпеи? Мальчик не знает. На этот раз память стерлась совсем. Память осталась в лесу. Он проспал целый век или больше. Пыль веков разъедает глаза. Она – как корка запекшейся крови. Он еще – весь в ночи, весь в лесу.

Он бежит в темноте, позади паланкина. Носильщики его не видят. Они видят только какого‑то мелкого зверя – наверное, кошку, – который крадется за ними; они не чувствуют запаха собственной крови, струящейся в венах. Ночь пропитана душной влагой. Кардинал очень тяжелый. Ароматы духов и пахучих масел не заглушают резкого запаха пота и старости. Его кровь – вялая и густая. Мальчик‑вампир подбирается ближе. Он запрыгивает в паланкин и сливается с горностаевым мехом на кардинальской мантии. Кровь в жилах этого человека почти не движется. Она – как тина на стоячей воде. Она его не прельщает, не искушает. Она испорчена алкоголем и дурными болезнями. Его губы сочатся вином.

Кардинал задергивает шторки на паланкине. Откидывается на подушки – бархат и дамасский шелк, – сует руку под мантию и апатично мастурбирует. Тихий, как кошка, мальчик‑вампир прячется в складках бархатной драпировки. Дрожащий свет от свечей. Странные тени пляшут на занавесках. Кардинал вздыхает и отпивает еще вина.

– Ох, – говорит кардинал, – peccavi, peccavi, semper peccavi [20].

Выпить его или нет? – размышляет кошка. Но жажда еще не набрала полную силу.

Дорога тряская и неровная. Серебряный кубок падает из руки кардинала и слегка задевает кошку. Он помнит, как раньше прикосновение серебра лишало его силы. Но теперь оно больше не действует на него. На шее у кардинала – распятие, усеянное крупными аметистами. От него не исходит никакой магии. Как и от Библии с серебряной застежкой и геммой в виде креста на обложке. «Получается, религиозные символы теперь утратили свою власть надо мной?» – думает мальчик‑вампир. Мир изменился. Что‑то в нем изменилось. Он не знает, что было тому причиной. То ли он сам стал другим – может быть, некая рана, которую он теперь не помнит, некая боль, от которой он прятался в черном лесу, закалили его, так что он теперь неуязвим к силам света и тьмы, – то ли мир действительно изменился, пока он спал в темной утробе леса. Может быть, вера вытекла из него, как кровь – из горла красивой женщины.

Или и то, и другое вместе: магия утекает из мира, свет проникает в черный лес души.

Паланкин останавливается.

Кардинал поправляет одежды. Складкой мантии вытирает последние капли семени. Осеняет себя крестным знамением. Целует распятие. Надевает свою кардинальскую шапку и раздвигает занавески. Кошка выпрыгивает на мрамор.

Лес человеческих ног. Вонючие ноги в сандалиях – носильщики: грязь въелась в кожу. Чулки и подвязки – ноги прислужников. Ноги кардинала – его сапоги отделаны мехом мертвых животных. Холодно. Мрамор выпивает тепло из кошачьих лап. Горящие свечи – рядами. Мальчик‑прислужник идет к алтарю, помахивая кадилом. Ноги вдруг замирают на месте, и только одна пара ног нервно переминается. Он пробирается между ногами. Повсюду – шепот и гул голосов. Судя по ощущениям, это место – огромное. Откуда‑то издалека доносится голос. Одинокий голос хориста, повторяющий снова и снова: Miserere mei, miserere mei [21]. Шарканье ног, шелест одежд, приглушенные голоса и покашливания – все сливается в гулкую какофонию.