Витя . Нет… нет… царевна…

Прохоров . Царевна? Мертвая?

Витя . Да нет, живая царевна… И вся из себя такая, и с голубым бантиком. Как Золушка… А вокруг нее все Принц ходит… И все бьет ее по голове хрустальным башмачком.

Прохоров . А ты бы съел этот хрустальный башмачок? Чав‑чав?

Стасик . Его не Витя надо называть. Его надо называть Нина. Нина Чав‑чав‑адзе…

Витя . А башмачок съел бы… Чтобы он только ее не бил.

Гуревич . Но, а если уж царевна мертвая. Ну, то есть, он ее добил? До смерти. Ты съел бы мертвую царевну?

Витя  (улыбается) Да…

Гуревич . А если б семь богатырей при ней – то как бы?

Витя . И семь богатырей бы тоже.

Гуревич . Ну, а тридцать три богатыря?

Витя . Да… Если бы медсестрички не торопили… Конечно…

Гуревич . А послушай‑ка… А сорок разбойников вместе с Али‑Бабой?

Витя  (с той же беззаботной страшной улыбкой) Да… (Мечтает)

Гуревич  (упорно) А сорок тысяч братьев, тех, что прямо от Вильяма?! Неужели тоже?!…

Прохоров  (врывается в беседу) Ну все. Завтра мы тебе выдадим и комсорга Пашку. Какая тебе разница? От Адмирала ты отказался – я тебя понимаю. Адмиралы – они хрустят… Сережа! Клейнмихель! Подойди сюда… Скажи… Замечал ли ты на лице преступника следы хоть малого раскаяния?

Сережа . Нет, не замечал… И мама моя покойная в тот день моргнула: понаблюдай, мол, за Пашкой – будет ли ему хоть немножко стыдно, что он со мной так поозоровал? Нет, ему не было стыдно, он весь вечер после того водку пьянствовал и дисциплину хулиганил… И запрещал мне форточку проветривать, чтобы мамой не пахло…

Стасик  (проходя мимо, как всегда) Приятно все‑таки жить в эпоху распада. Только одно нехорошо. Не надо было лишать человека лимфатических желез. То, что его лишили бубликов и соленых огурцов, это еще ладно. И то, что лишили дынь, – чепуха, можно прожить и без дынь. И плебисцитов нам не надо. Но оставьте нам хотя бы наши лимфатические железы…

Покуда витийствовал Стасик, растворились обе двери третьей палаты, и на пороге – медбрат Боренька  и медсестра Тамарочка . Оба они не смотрят на больных, а зыркают в них глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызывают во всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь, которой и без того.

Прохоров . Встать! Все встать! Обход!

Все медленно встают, кроме Хохули, старика Вовы и Гуревича.

Боренька  (у него из‑под белого халата – ухоженный шоколадный костюм, поверх тугой сорочки, галстук на толстой шее. В этом обличии его редко кто видел: просто он сегодня дежурный постовой медбрат в первомайскую ночь. Шутейно подступает к Стасику, который застыл в позе «с рукой под козырек») Так тебе, падло, значит, не хватает у нас в дурдоме каких‑то там желез?

Тамарочка . Не дрейфь, парень, сейчас у тебя все железы будут на месте.

Боренька, играя, молниеносно бьет Стасика поддых, тот в корчах опускается на пол. Тамара указывает пальцем на Вову.

А этот сморчок почему не встает, вопреки приказу?

Боренька . А это мы спросим у него самого… Вовочка, есть какие жалобы?

Вова . Нет… На здоровье жалоб никаких… Только я домой очень хочу… Там сейчас медуницы цветут… Конец апреля. Там у меня, как сойдешь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчелки уже над ними…

Боренька  (поправляя галстук) Я, житель городской, в гробу видал все твои медуницы. А какого они цвета, Вовочка?

Вова . Ну, как сказать?… Синенькие они, лазоревые… Ну, в конце апреля, небо после заката…

Боренька под смех Тамарочки ногтями впивается в кончик Вовиного носа и делает несколько вращательных движений, Вовин нос обретает цвет апрельской медуницы.