|
Придет день, и мое бездыханное тело положат на погребальный костер, и скучающая персона королевских кровей поднесет факел к сухому дереву, и сотни льстецов‑подхалимов в последний раз падут ниц, хотя в этот самый момент уже будут делить в уме мое имение, мои коллекции, даже этот крошечный дворец. Я не хочу просто сидеть и ждать, когда это случится. Я хочу грандиозный спектакль! Причем сейчас, пока я еще жив!
– А разве тебе недостаточно этого сада? – О Фрэнсис, ты такой скучный… куда подевалось твое сумасбродство?! Вспомни, каким ты был… необузданным, диким. Вспомни нашу последнюю мессу в часовне. Между прочим, твоя идея. Если ты вдруг забыл. Нож, вонзившийся в дрожащую плоть… тонкие струйки мочи и крови… одуряющий запах ладана и горящей плоти… обряд, составленный из фрагментов древних манускриптов из университетской библиотеки… и волк… или некая тварь в виде волка, сотканного из темноты. – Дух, которого мы призвали. – Принц словно прочел мысли Локка. – Не было никакого духа! – прошептал Фрэнсис. – У нас просто воображение разыгралось! Я не помню каких‑то духов! Я вообще ничего не помню. – Ты все помнишь, Фрэнсис. И тебе снятся кошмары о том, что было. Ты просыпаешься посреди ночи в холодном поту. Ты просыпаешься от своих криков. – Нет! – Послушай, Фрэнсис. Ты помнить ту клятву, которую мы с тобой дали друг другу на кладбище за школьной часовней в Итоне, когда луна было полной, а нам с тобой было четырнадцать лет? Я помню. Это было в день летнего солнцестояния. Казалось, что солнце вообще никогда не зайдет. Я тогда жил совсем рядом с часовней, в большом доме с садом, где были дорожки, вымощенные булыжником, а фасад был украшен гипсовыми фигурами каких‑то греческих героев. Так что я лишь перешел через улицу и ждал тебя там. А ты был стипендиатом и жил в пансионе при школе, и тебе надо было уйти незаметно. По галерее, через внутренний дворик, по ступенькам, где мы играли в «пятерки» [11]. Ты достал старенький перочинный ножик, весь в пятнах ржавчины, и разрезал себе палец до крови, и мы поклялись… Воспоминания нахлынули неудержимо. Локк как‑то разом сник и разрыдался, пряча лицо в ладонях. Да, это правда. На протяжении шестидесяти лет ему снятся кошмары про волка‑оборотня. И кто они с Пратной теперь? Два дряхлых, отживших свое старика, которые плачут друг у друга в объятиях Один плачет навзрыд, беспомощно, как дитя. Второй – безмолвно, как будто даже излитие слез – это действо, требующее филигранных расчетов – Дух… или какое‑то существо, которого мы призвали своим ритуалом, – говорит принц, и теперь глаза у него сухие. – Я хочу его разыскать. Где‑то он должен быть. Должен. Потому что иначе как объяснить его страшную власть над нами?! Ведь он до сих пор нас преследует, до сих пор… Может быть, я его уничтожу. Может быть, буду его любить, стану его преданным учеником или рабом – что угодно, только не эта жизнь в призрачных грезах, в неуловимых тенях… Где‑то очень далеко зазвонил телефон. – Вот так всегда, – сказал Пратна. – Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Ладно, вернемся в дом. Локк вытер глаза подолом шелковой рубахи. Такого прелестного ужаса – сочного и пленительного – он не испытывал шесть десятков лет. Может быть, в нем еще есть вкус к жизни. Все‑таки есть. – Кстати, мой сад наслаждений – к твоим услугам, – как бы между прочим заметил Пратна. – В любое время. Или, если тебе так удобней, к тебе в спальню пришлют кого скажешь. – Да, пусть лучше пришлют. Возбуждающая обстановка – это, конечно, весьма изысканно, но в моем возрасте люди предпочитают комфорт. |
