Ужаса не было, была горечь, как от случайно выпитой перцовой настойки.

– Он же рассказать не успел, – сказал Ватник. – Что вы творите, товарищ полковник…

– Уволен, Ватник. Расследования не будет, передам тебя Звягину, пусть обратно в ополчение сунет. Там дураков любят, – спокойно ответил Алексеев, сунув пистолет в кобуру.

– Беспредел… – бессильно опустив руки, сказал Разин. Зуб оскалился на него, но без команды начальника ничего не предпринимал.

– Свободен. Табельное и удостоверение сдашь на вахте, я позвоню. Подвёл ты, Митя, подвёл. Не меня – людей.

– Так точно. Думайте как хотите. Последний вопрос, Казимир Ильич: как… его звали?

– Никодимов Иван. Ко… коадъюнктор разведбригады ВСП. Звания у них новые, жопу расчешешь, типа лейтенанта что-то. А тебе зачем, родным письма писать будешь?

– Свечку в храме поставлю. За упокой души раба Божия Ивана.

Домой Дмитрий шёл как в тумане. Сквозь него смотрел на наряды милиции на перекрёстках, на очередь возле одного из «Синюков» – с продуктами стало заметно хуже, привозили по графику, ходили упорные слухи о талонах.

Возле дома и так поганое настроение превратилось в замёрзший на ветру лёд, острыми пиками свисающий с крыши. Похороны у кого-то: кладбищенский «пазик», неприятно-багрового цвета, с широкой чёрной полосой по бокам, плачущие люди, сосед вон табуретки выносит, зажав по три в каждой руке, отчего из подъезда выйти не может, бьётся растопыренными ножками в дверь.

И мать Витьки Рихтера, та самая Амра Тагуджевна, сидит прямо на асфальте, раскинув из-под длинной юбки толстые, перевитые варикозными венами ноги. Просто сидит, как старая кукла, которую бросили в угол за ненадобностью.

Дмитрий тряхнул головой, спасаясь от остатков морока, от всех сегодняшних мерзких событий, и бросился поднимать её на ноги, раз уж никто больше…

– Вставайте, вставайте! Что вы делаете!

Она не узнавала соседа. Лицо словно остекленело, глаза смотрели не на мир, а вглубь себя, будто пытаясь хотя бы там разглядеть крупинки счастья. И молчала, даже когда он силой поставил её на ноги и встряхнул.

– Витьку хороним, – буднично сказал кто-то из соседей. Как про погоду сообщил: мол, дождик сегодня, но завтра и солнце обещали. – Позавчера ранили, да и умер в госпитале.

Дмитрий едва не отпустил несчастную женщину, но удержал, почувствовал, что разъезжаются у неё ноги: отпустишь – так и сядет обратно на асфальт. Подтащил к лавочке у подъезда, примостил кое-как, всё лучше, чем в пыли.

Подъехал ещё один «пазик», с военными и тремя музыкантами. На расставленные посреди двора табуретки вынесли и водрузили гроб. Следом вынесли крышку и сразу закинули в похоронный автобус. Военные курили, собравшись в кружок – по форме, по лицам видно – с передовой. Один, видимо, главный отошёл, столкнулся с Дмитрием, равнодушно козырнул.

Витька лежал непохожий на себя. Черты лица заострились, он теперь не выглядел откормленным домашним мальчишкой, посерьёзнел, окончательно повзрослел.

Теперь уже навсегда.

– Так и всех перестреляют, – столь же буднично продолжал сосед. Как его, Петрович? Семёныч? Не припомнить сходу.

– Помолчите, – прикрикнул военный и старикан послушно заткнулся. Без споров, без криков, без малейших возражений. Надо так надо.

Ватник подошёл к гробу, постоял, запоминая этого мальчишку, это лицо, это яркое солнце, которое равнодушно лупило в макушки собравшихся, вздохнул и пошёл домой.