Больше никак не смогут.

Ещё из событий у Дмитрия были визиты. Марина, заплаканная постоянно, с осунувшимся лицом, но всё равно красивая как ангел. Она приходила ближе к вечеру, приносила поесть, помогала с судном – вставать пока нельзя, а звать лишний раз медсестер не хотелось, хоть они и не отказали бы в малом.

– Почему мне хреново-то так, солнышко, не спрашивала докторов? Ну, пулевое, но в руку же, не в живот. По идее, я уже бегать должен.

– У врачихи своей спроси! – с вызовом ответила Маринка. Потом сжала губы и всё-таки ответила: – Потеря крови была большая. Твои дуболомы ехали сюда долго, да и само ранение плохое, там и нервный узел задет, и кость расщеплена. Я ж не доктор, пусть они объясняют.

Лечащим врачом их палаты была Алла.

Хорошо это или плохо, Дмитрий сказать не мог. С одной стороны, конечно, человек знакомый, можно и узнать больше, и за других мужиков спросить: Петрович врача робел, например, старался через Ватника узнать, сколько ещё ему валяться. Танк его уцелел, это главное, конечно, но с лицом после близкого знакомства с огнемётом было неладно.

С другой стороны… В воздухе висела грозовая туча немалых размеров, продёрнутая как нитками вспышками взаимного недовольства между Аллой и Мариной. Разумеется, врач ни на что не претендовала, но и терпела жену Дмитрия рядом с трудом, несмотря на помощь той, и не только мужу – тяжёлых раненых помогала ворочать, когда медсёстры заняты, из города приносила покупки, кто что просил, да и в целом вела себя спокойно.

Но это чисто женское: соперницы, мужчина… Это как солнечный луч поймать увеличительным стеклом – куда направишь, там и полыхнёт.

До открытых столкновений не доходило, но Марина провожала врача недобрым взглядом, а та старалась удачливую соперницу игнорировать.

Вот такой был покер в отношениях, кто кого переглядит.

Во время забытья Дмитрия посещали непонятные видения. Никогда ничего запоминающегося не снилось, начиная с детства, а здесь то ли ранение сказалось, организм так защищался, то ли бродившие по крови лекарства, которыми его с самого начала накачали будь здоров, сказывались.

То он сидит у себя в банке, где нет никакой войны, да и вовсе зима за окном, здешняя, тёплая, дождливая, но всё-таки зима, и мотает на мониторе бесконечный экселевский лист, таблицу, набитую непонятными цифрами, формулами, данными. Вниз и вниз, а файл всё не кончается, и это почем-то ужасно злит.

То – без перехода, вспышками стробоскопа – он уже плывёт на байдарке, как когда-то в юности, а вместо берегов – две высокие, метра по три вверх, глиняные стены. Такая вот канава. А впереди – упавший мостик, подтопленный, но не утонувший совсем. И как через него перебираться, как перетащить байдарку?

На мостик, едва не поскользнувшись, прыгает Быча, выбравшись с переднего сидения. Мостик уходит под воду, видно, что по колено другу, тот размахивает руками: проскакивай, мол, чего ждёшь? И глина эта со стенок канавы словно стекает, осыпается в воду огромными комьями, и чувство такое… Странное. Словно Бычу оставить придётся за спиной. Навсегда. Держать этот самый мост, пока всю канаву не засыплет вместе с самим Виталиком.

– Ты же умер, – говорит ему Дмитрий во сне, а тот только смеётся, громко, нереально широко распахивая рот, словно у него челюсти на шарнирах.

– Не ссы, Митька! Прорвёмся!

Вокруг суета, шаги, звон непременных алюминиевых мисок, и Ватник проснулся, рывком вытягивая себя оттуда сюда: в палату, к живым людям, в реальность.