– Награду Шлёме бы, посмертно, а не мне.

– Дмитрий Васильич, не всё сразу. Но Соломон – герой, это даже из дебильных репортажей этой бабы понятно. Как вы их кинули с их злодейскими планами, а?

– Так получилось, – смущённо сказал Дмитрий. – Когда победим, надо тамошних ребят ещё отметить наградами. И Лиховцев молодец, оружие хранит, да и про готовящийся взрыв он сообщил. И Ференц… Вот фамилию не знаю. На картографа учился. Проводником был. И ребят этих мёртвых, в подвале храма которые, я уже рассказывал следователю, как в себя пришёл. Никого не забыть – не только врагам по заслугам отсыпать, но и своих без внимания не оставить.

Венич записал всё, кивнул. Максим Александрович подсел к Толику, чем-то его заинтересовал боец, спросил, чем помочь после выписки.

После высокого начальства заглянула Алла. Как бы с осмотром, но подсела поближе, наклонилась над Дмитрием, обдав его жарким ароматом тела, и шепнула:

– Я, Ватник, попрощаться зашла. Тебе сегодня уже вставать можно, угрозы для жизни давно нет, а я решилась…

– Переводят, что ли, куда? – удивился Дмитрий.

– Сама ухожу. Наркоматы обегала, у Звягина была, в нашем медицинском визу получила. Уезжаю я. К сестре в Австрию, устала я от крови. Пусть там скукотища, как-нибудь прорвусь. Замуж выйду за сытого бюргера, буду его гонять за лишнюю кружку пива, а сама в Альпах с горок кататься на лыжах. А здесь – ну не могу. Тебе я не нужна, а больше ничего не держит. Марине твоей привет, хорошая она у тебя… Хорошая. Уж я-то вижу. В глаза ей не скажу, язык не повернётся, а тебе могу. Береги её, Дима.

– Алла…

– Да что – Алла?! Никогда не говорила, сейчас скажу: штучный ты мужик, Дима. Редко таких делают, вот в душу и запал. Но теперь-то что уж.

Встала и вышла, не оборачиваясь, только белый халат в дверях мелькнул, да в воздухе осталась тень присутствия. Совсем ненадолго, от первых же чужих слов развеялась как дым.

– Чего шептались? – влез Петрович. Неуёмный всё-таки дядька, но какой-то настолько добродушный и простой, что и не пошлёшь в ответ.

– Уезжает Алла Борисовна. Совсем уезжает…

– А ведь ты её любишь, Митя, – вдруг сказал Петрович. – Я по глазам вижу. И Марину свою любишь. Просто по-разному, так оно бывает. И дёргался бы годами, если бы обе рядом были. А так – пусть. Так оно, может, и правильно.

В углу закашлялся новый больной, тяжёлый, с простреленным лёгким вчера вечером привезли, на этом разговор как-то скомкался, сник, словно умирающий цветок, да и забылся. Остался ещё одной ячейкой бесконечного файла, который нам жизнь заполняет воспоминаниями, только нашими, очень личными, из них во многом складывая нас такими, каких мы увидим в зеркале завтра.

Перед самой выпиской пришёл отец.

Вот это и правда был сюрприз, в кои веки приятный. Василий Иванович выглядел теперь как человек, а не пугало – без мудацкой нахлобученцы, значков с портретом Гопченко и прочей невнятной ереси, посетившей его на старости лет. Зашёл, сел на стул, сгорбился. Обычно задорные усы обвисли и как-то укоротились, что ли. Да и причёска вменяемая, без хвостов и чубчиков: обычный пенсионер, как он и должен выглядеть. Положил мозолистые ещё с тех рабочих времен руки на колени, пошевелил узловатыми пальцами.

Так и молчал, пока Дмитрий не сказал:

– Пап…

– Тихо мне тут! Яйца курицу не учат. Сам разберусь, не маленький… Вот уже начал разбираться. Сердце прихватывает, а голова-то на месте.

А хорошо чужие снаряды мозги на место ставят, подумал Дмитрий, даже если попадают мимо.