Евлампьев разделся, надел тапки и пошел по узенькому темному коридорчику на кухню. Там говорило радио, «Маяк», передавали новости, стучал нож о доску, – жена была там.

Она стояла у стола, резала морковь для супа, на плите за ее спиной разогревалась на огне сковорода.

– Смотри, какая красавица, – сказала Маша, беря из горки свежеочищенной, блещущей невысохшей водой моркови одну и показывая ее Евлампьеву. Я уж и не помню, когда такую встречала. По рублю килограмм, но я уж не удержалась – два купила.

Морковь и в самом деле была необыкновенно крупная, валитая, с красивыми тупо округлыми концами.

– Попробуй ка вот, – протянула жена морковь Евлампьеву, он наклонился, откусил этот самый округлый конец, морковь была сахарная, сладкая редкостно.Я вон начистила, положила Маша надкушенную Евлампьевым морковь обратно в тарелку, – натрешь? Без всякого сахара, со сметаной… что то мне захотелось.

Евлампьев хмыкнул.

– Это с чего бы? Ты смотри, внучка уж подрастает, опозоришь еще.

Во взгляде жены, каким она посмотрела на него, Евлампьев уловил неловкость. Потом она засмеялась.

– А так просто женщина ничего и захотеть не может? Ну, скажешь!

Смех у нее был молодой, звонкий, без всякой хрипотцы в голосе – совсем молодой смех. И лицо у нее, под стать этому смеху, тоже еще молодое. Никогда ей не давали се лет, в пятьдесят могла сойти и за сорокалетнюю. И все цвет лица – свежий, всегда с румянцем, так уж от природы – несмотря ни на что…

Евлампьев положил на стол картонные упаковочные коробочки с купленными лекарствами.

– Выпнсали вот. Один говорит – хоть снова в строй, другая – на свалку пора.

– «Ди ба зол», «Ас ко ру тин»,прочла Маша на упаковках.Да это ж от давления.

– От давления.

– Ну, вот видишь. Два часа всего и потратил, а знаешь, что у тебя есть, а чего нет. Я вот догадывалась, что голова у тебя от давления болит. Ты мне не верил все.

– Посмотрим…– протянул Евлампьев.– Попью – посмотрим… А тебе привет! – вспомнил он о встрече у киоска.Коростылева встретил, того, помнишь, с которым после войны работали. Привет тебе передать просил.

– Какой это Коростылев?

– Да какой… да должна ты его помнить, я тебе говорил, я ему еще ногу на тренировке в тридцатых сломал… а, да ну помнишь ты – бородку он еще все носил!

Жена вспомнила.

– А! – сказала она. – Вон кто. Ну и что?

– Что! Привет. И все. Внуку шел пластинку на день рождения покупать.

– Большой внук?

– Четырнадцать. А день рождення… так, наверно, пятнадцать будет.

– С Ксюшей, значит, почти ровесники, – сказала Маша, опустила голову, и нож снова застучал о доску, с протяжностью чиркая по ней после каждого удара.

Терка жевала морковь с сырым хрумкающим звуком. Хрумм вжи ить, хрумм вжи ить – ходила морковка вниз вверх.

Евлампьеву была приятна эта работа. Давно, в молодости, он терпеть не мог никаких кухонных, домашних вообще занятий, не в той молодости, когда жил еще с родителями, а уж тогда, когда женился и появилась дочь, да и после войны тоже, но с годами мало помалу как то втянулся, вошел во вкус и все теперь делал: и полы мыл, ползая на коленях, и окна мыл, и посуду, и белье стирал на машине, и готовить вот помогал. Чистые же такие, неторопливые работы вроде вот этой – натереть морковь, начистить картошкн, нашинковать капусты – доставляли ему даже какое то физическое наслаждение.

«Маяк» по репродуктору передавал «серьезную» музыку.