Жена помолчала, глядя на него с недоумением,
– Какую пластинку? – спросила она затем. И в голосе се к недоумению прибавнлось теперь возмущение.
Евлампьев, как обычно, уже жалел, что не удержался и сыронизировал. Маша не очень то хорошо понимала шутки, и те, смысл которых не лежал на поверхности, приннмала она порой просто за бессмыслицу, а то и за глупость.
– Да это я так… – виновато улыбаясь, проговорил он, отправляя в рот ошзметок последней моркови и обстукивая терку о край миски.Ничего мне не надо… Дело разве в подарке? Чтобы собрались все… вот ведь что. А уж будет подарок или нет…
На скос карниза за окном сел скворец, Он походил немного туда сюда, ища корм, ничего не обнаружил и тюкнул быстро в стекло – раз, другой,погодил немного, и снова тюкнул, н затих затем, втянув голову в шейку, и черное вороненое его оперение на шейке взъерошилось.
– Ох ты, скворушка прилетел…Евлампьев, торопясь, зашаркал к холодильнику, на котором стояла хлебница, откинул крышку, отломил кусок от зачерствевшего батона и стал тут же, на холодильнике, быстро крошить н размннать его.
Скворец этот зимовал, не улетая, уже вторую зиму, во всяком случае – вторую зиму он прилетал сюда на карниз, и Евлампьев его подкармливал: каждое утро насыпал на карниз специально для этого дела купленного на центральном городском рынке зерна, днем подсыпал хлебных крошек. Но сегодня, уходя в поликлинику, забыл и, вернувшись, тоже забыл.
Маша, вытянув шею, чтобы лучше видеть, с интересом смотрела в окно.
– Не улетает, гляди ка ты, сказала она с улыбкой довольства.Ждет. Как это так – всегда было, а сейчас нет? Не может быть. Ишь ты!..
Евлампьев набрал крошек полную горсть и полез на табурет. От взвизга открывшейся форточки скворец испуганно шарахнулся в сторону и взлетел. Но тут же он появился вновь, сел, подпрыгнув от толчка, покосился, чуть наклонив голову, через стекло на кухню и с жадностью, торопясь, растерзывая клювом крошки в труху, стал есть.
– Проголодался,с умилением глядя на него, сказал Евлампьев. И повернулся к жене: – Ну, а у нас то как? Я тоже что то как скворушка.
– Давай,сказала Маша.Хлеб подавай, банка, там со сметаной, в холодильнике…
На карнизе к скворцу присоединились воробьи, пять или шесть сразу, галдели, так что было слышно даже сквозь двойные рамы, толкались, лезли друг на друга.
– Ой, забыла совсем! – сказала Маша.Ермолай, помнишь, советовал нам «Неоконченную пьесу для механического пианино», фильм такой, посмотреть?
– Ну?
– Так вот он у нас в «Знамени» со вчерашнего дня. Я на сегодня, на четыре часа, билеты купила. Пойдем?
– А что ж… Евлампьев, жуя, пожал плечами.Пойдем, конечно. Нам теперь самая пора – анализы сдавать, книги читать да в театры кино ходить. Пенсия, времени полно – живи в свое удовольствие.
Ночью ему приснился нелепый сон. Ему приснилась первая его любовь, его сокурсница по техннкуму Галя Лажечникова, но не той юной и свежей, какой он ее знал сорок уж с лишним лет назад, а незнакомой усатой старухой; она звала его к себе н говорила, что теперь она наконец поняла, что только он может дать ей счастье, и винилась перед ним, что когда то не оценила его и посмеялась над его любовью, и там, во сне, Евлампьев пришел в ужас, потому что, оказывается, все эти долгие годы любил ее, бросившую его ради другого, Галю Лажечникову, и был готов теперь, как бы даже против собственной воли, против всякого здравого смысла, пойти за нею, за этой усатой старухой…
И так он был нестерпим, этот охвативший его во сне ужас, что Евлампьев проснулся.
Тихий лунный свет нанскось проникал в окно, отделив себе в комнате бледно фиолетовый светлый закуток, и в этом закутке на стоящей в нем кровати с холодно поблескивающими никелем спинками спала, протяжно присвистывая во сне носом, чернея открывшимся ртом, другая старуха – та, с которой было прожито бог знает сколько, бездна лет, вся жизнь, и зачем ему нужна была какаято иная?. |