— Ева… — он почти шепчет. Звучит так, словно потерял голос. — Ева, прости!

Сложно бороться со слезами, когда они нагло прут, сшибая с ног, не ожидая разрешения на пересечение границы. И вдруг я слышу то, что мгновенно приводит меня в чувство:

— Ева! — он резко накрывает мою руку своей, как тогда в юности. — Давай наплюём на правила? Давай забьём на мораль?

— Ты пьян! Опять пьян!

— Ты права. Но пьяный я всего лишь озвучиваю свои трезвые мысли!

— Я замужем, Дамиен! У меня есть муж! И обязательства перед ним!

— Ты скала, Ева, — отпускает мою руку и откидывается на спинку сидения. — Я восхищён: не женщина — кремень!

Его глаза неприятно суживаются, и, возможно, будь он трезвым, моя внутренняя рана опалялась бы только этим вот его обиженно-рассерженным взором, но нет же, он ведь ещё и пьёт один бокал за другим:

— Меня удивляет та решимость, с какой ты вышвырнула меня из своей головы и легла в постель к своему Хуану! Почему я, интересно, не могу так же?

— Он не Хуан, он Вейран!

— Один хрен, чурбан с маленьким членом!

— Откуда тебе знать, какой у него член?

— Столкнулись в душевой в джиме, — ржёт.

— И ты пялился на его член?

— Ну, нужно же мне было знать, как теперь развлекается моя Ева!

— Дамиен, ты не можешь думать обо мне в таком контексте!

— Да? И кто же мне запретит?

— Мораль.

— Ах мораль… Чёрта с два твоя мораль заберётся в мои мозги!

— Почему моя?

— Потому что не моя. Ты когда-нибудь задавалась вопросом, а что, в сущности, есть мораль?

— Мораль — это базовые основы человеческого поведения. Устои, основанные на… многовековом опыте и практике.

— Мораль — это свод придуманных кем-то правил. Правил, установленных чьей-то ограниченной мудростью. Люди веками считали, что Земля — центр мира, пока Джордано Бруно не вышел за рамки и не объяснил им реальное положение вещей.

— Я помню его статую на площади цветов в Риме. Мы переводили надпись под ней, и, кажется, там было сказано: «Джордано Бруно — от столетия, которое он предвидел, на том месте, где был зажжён костёр». Ты же помнишь, что с ним случилось?

— Сейчас не шестнадцатый век, мы не в Риме, и у нас нет инквизиции!

— Она есть, Дамиен. Она заложена в нас самих и наших близких. Мы сами сожжём себя, сами. И это будет куда дольше и мучительнее, чем у Бруно.

Где Дамиен-лидер? Куда делась непоколебимая уверенность в себе и то безразличие к людям и окружающему миру, которые делали его таким привлекательным? Где несгибаемый борец?

— Я знаю, что тебе больно, Дамиен.

— Интересно, откуда?

— Если бы ты не пребывал почти постоянно в пьяном угаре, то, возможно, понял бы, что и мне тоже больно. Что Вейран — это мой способ пережить. Пока ты забываешься с проститутками, я пытаюсь сосредоточиться на человеке, который меня любит!

Дамиен со вздохом накрывает лицо ладонями, с силой прижимая пальцы к глазам, потом, словно стряхнув временное помутнение, резко убирает их и смотрит на меня совершенно трезвым взглядом:

— Что если и мне сосредоточиться на том, кто меня по-настоящему любит?

Я не сразу улавливаю намёк. Сижу некоторое время в полной прострации, взвешивая вероятность любви между покорёженным эмоционально мужчиной и дорогой проституткой, как вдруг на ум внезапной вспышкой молнии, сопровождаемой громом, приходит имя «Мелания».