Хороша забава – пахать на живых людях вместо скотины!.. Со сжавшимся сердцем Свобода наблюдала за работой гостьи. Солнышко пекло Смилине голову, мухи докучали, да и проголодалась она, наверное. Княжна решительно помчалась на кухню, где раздобыла комок свежего творога, калач, мёд и молоко. Крынку она закупорила поплотнее, чтоб не расплескать в дороге.

И снова синие яхонты глаз сверкнули, пронзив сердце. Сейчас они, правда, были слегка затуманены усталостью, а на густых чёрных бровях блестели, скатываясь со лба, капельки пота.

– Я тебе покушать принесла. – Свобода раскладывала на траве снедь, опять до мурашек заворожённая размерами белогорской гостьи.

– А водички нет? – Смилина, отдуваясь, разминала натёртые плечи.

Княжна, отправляясь на прогулку, всегда брала с собой воду в кожаном бурдюке – хватало и умыться, и напиться. Она проворно отцепила бурдюк от седла и протянула Смилине.

– Вот…

– В самый раз. – Та принялась стаскивать с себя пропотевшую рубашку. – Благодарствую. Ты умница.

Часть она выпила, а остатки вылила себе на шею и грудь, утёрлась платком. Расстелив рубашку на траве сушиться, Смилина уселась и принялась уплетать за обе щеки творог с калачом. Своего обнажённого туловища она нимало не стеснялась, а вот Свободе стоило больших усилий не пялиться на неё. При виде потёртостей на её плечах княжна ожесточённо сжала губы.

– Что за уговор, за который ты пашешь? – спросила девочка.

– Да угораздило меня уродиться такой большой. – Смилина откусила творог, потом калач, прихлебнула молоко. – Вот и захотелось твоему батюшке моей силы попытать. Кто, дескать, быстрее поле вспашет – я или шестеро холопов? А я ему условие поставила: вспашу, коли он тех мужиков на волю отпустит. На том и уговорились.

Свобода поднесла к её рту ложку мёда.

– Тяжко ведь тебе, – проговорила она. – А батюшка мой забавы любит – хоть хлебом его не корми.

– Непросто, – сдержанно кивнула Смилина. – Но, думаю, по силам. Пущай князь потешится – всё не впустую. Шестерыми свободными людьми на свете станет больше.

Она училась кузнечному делу и жила у Одинца. Глядя на её огромные руки, Свобода думала: «Ей и молота не надобно. Кулаком ударит – и готово». Сердце согрелось, точно к нему подгребли кучку дышащих жаром углей.

Подкрепившись и отдохнув, Смилина поднялась и натянула просохшую рубашку.

– Ну, княжна, благодарю тебя за хлеб-соль, – улыбнулась она Свободе с высоты своего исполинского роста. – Выручила.

Она снова вскинула ярмо на плечи, крякнула, потянула – и из-под плуга пошла, отваливаясь, полоса вспаханной земли. Когда княжеский слуга, норовя облегчить ей труд, уменьшал глубину, женщина-кошка оборачивалась и говорила ему:

– Паши как следует, не давай мне послабления. Я сдюжу.

Свобода наблюдала за ней, как прикованная. Сердце и обливалось горячей болью от сострадания, и вздрагивало от восхищения этой выдающейся силой. Княжна ехала шагом следом за Смилиной, и та, повернув голову в её сторону, подмигнула. Свободе пришла мысль подложить под ярмо что-нибудь мягкое, дабы оно не врезалось и не тёрло женщине-кошке плечи так сильно. Во весь опор она помчалась во дворец, взяла там два полотенца, а также наполнила бурдюк свежей водой.

– Давай-ка подложим, чтоб не тёрло, – предложила она, соскакивая с седла рядом со Смилиной и сворачивая полотенца вчетверо.

– И то дело, – кивнула та. – Благодарю, княжна, за доброту твою.

Больше всего Свободе хотелось высказать отцу всё, что она об этом думала, но разве тот послушал бы? Прекословия он не терпел. И всё-таки она попыталась.