Теперь я уже ничего не боялся! Я поборол страх. Чувство беспомощности уступило место ненависти. И это двадцатый век?! Я очутился в положении классического средневекового алхимика, похищенного владетельным князем… От меня, вероятно, потребуют моих знаний, моего умения, иначе зачем им бумага.

Да неужели они думают, что меня можно заставить? Но кто они?

Я еще и еще раз осмотрел и ощупал каждую вещь, каждый предмет в комнате.

Грубые штампы дегтевой краской на простыне гласили: «Люфтваффе» – «Военная авиация»; на подушке стоял штамп вермахта. Комнату, по‑видимому, оборудовали остатками военного имущества гитлеровской армии.

Смутное пятно на стене, противоположной койке, привлекло мое внимание; я подошел к нему. Оно имело вид креста. «Здесь висело распятие, еще недавно», – подумал я. О, я не боялся опасности – я всю свою жизнь подвергался более серьезным опасностям – ежечасно, ежедневно… Сколько химиков об одном глазу, у скольких подорвано здоровье, а мне приходилось работать с самыми опасными и сложными веществами; кустарным способом я изготовил сотни килограммов взрывчатых веществ. Но неопределенность угнетала меня. Зачем я понадобился им, зачем?.. А Годар? Может быть, и его постигла такая же участь? И его завлекли в какую‑то ловушку?

Не раздеваясь, я повалился на койку. Под утро я задремал и сразу же проснулся от скрипа тяжелой двери. Я быстро встал и вышел в узкий и сводчатый коридор. В висящем над моей головой колоколообразном динамике возник хрип, затем ясно послышался щелчок включения, и чей‑то раскатистый голос рявкнул:

– Форвертс! – Вперед!

И я пошел вперед, туда, где за Открытой дверью над серой полоской бетонной стены синело небо. А откуда‑то сверху снова прогудел усиленный рупором голос:

– Гуляйте! Двадцать минут.

И я начал «гулять». Более того, я даже засмеялся: вся нелепость происшедшего как‑то требовала выхода. Несоответствие между моим полным неведением относительно того, за что, почему я здесь очутился, и жесткой тюремной системой заставило меня сначала тихо, потом громче засмеяться. Да, я стоял посреди двора со слепыми, наглухо закрытыми воротами и, запрокинув голову к холодному с быстрыми облаками небу, смеялся… Ставня одного из окон мрачного здания тотчас же приоткрылась, кто‑то взглянул на меня – мне показалось, что по светлым волосам и красному лицу я узнал одного из своих вчерашних спутников, – и ставня вновь закрылась.

Двор!.. Это почти свобода. Можно подойти к стене, сделать круг, присесть, подпрыгнуть и, конечно, поискать глазами хоть что‑нибудь, что откроет место моего пленения раньше, чем со мной начнут какую‑то игру. А ее начнут, иначе меня не стали бы обрабатывать одиночным заключением, неизвестностью, этим двором, который скорее похож на каменный мешок:

– Хватит! – раздался чей‑то голос. – Хватит гулять следуйте к себе!

Я сделе вид, что не понял, и пошел к воротам, на засове которых висел невиданный по величине никелированный замок.

– Идите к себе!

– Я иду к себе!.. – громко ответил я. И эхо моего голоса, усиленного чашей двора, проникло – я в этом уверен! – в каждый уголок этого слепого здания. – Я иду к себе, в Бельгию! – вновь закричал я.

И дом услышал меня. Громыхая тяжелой обувью, во двор выбежали люди, толстощекие и высокие, в черных наглухо застегнутых одеждах, похожие не то на семинаристов духовной академии. не то на курсантов полиции, и накинулись на меня. Двое из них схватили меня за руки, но я оттолкнул их, и они упали.

Мое сопротивление вызвало некоторое замешательство, по‑видимому, никто из них не ожидал отпора от пожилого человека с изможденным от бессонницы лицом.

Но я показал им, него стоят руки Меканикуса, – ведь они умели не только держать пробирку и тянуть стекло!.