Они отправились обедать в «Звездочку» вдвоем.

Ирина любила показываться на людях с мужем. Поначалу, сразу после свадьбы, хотя и была по уши влюблена в него, немного стеснялась. О нем сказали бы: деревенщина неотесанная, уж очень был наивный и непосредственный. Бывало, где-нибудь в трамвае или на улице мог громко, так, что на них оглядывались, воскликнуть: «Ты посмотри-ка!» Мог невежливо перебить или даже оборвать кого-нибудь, мог, смеясь, опрометью броситься за трамваем, и все это естественно, от души, а ее коробило, она сдерживала его. На него мало повлияла война, столичный вуз, профессорская семья, и все же ей удалось отучить его от многих дурных привычек, например, стучать ложкой, когда ел борщ, намазывать хлеб горчицей… Однако он и потом, когда они жили своим домом, продолжал пить чай вприкуску, сливал с отварной картошки воду и заливал ею пюре, называя свое кулинарное изобретение «сли́ванкой» или «полевой кашей», спал на старой жесткой кровати, игнорируя удобную и просторную тахту, не обращал внимания на свою одежду, и в магазин или к портному водила его она. Зато когда надевал новый костюм, радовался, как ребенок, подолгу вертелся перед зеркалом. «Ты знаешь, шел я сейчас по Красноармейской — все женщины на меня оглядывались». — «На тебя или на твой костюм?» — «На меня в новом костюме».

Сейчас Тищенко переступал с ноги на ногу, недовольно поглядывая по сторонам, сопел — не мог привыкнуть к вошедшим в моду высоким столикам без стульев: обед не в обед.

— Еще бы яслей понастроили вдоль стены, самое разлюбезное дело: конюшня, а не столовая, — ворчал он, пережевывая кусок твердой краковской колбасы, густо сдобренной горчицей. — А знаешь, этот наш Сергей на редкость талантливый парень… И какой скромный!

Ирину жаром обдало. Нет, она не может сейчас говорить об Ирше, ее выдадут интонация, смятение.

— Носишься ты с ним, — сказала с раздражением, потому что прежде всего злилась на самое себя. — Таких проектов навалом во всех шкафах! Зайди в любую комнату, взгляни, — повторила она слова Клавы.

Василий Васильевич покачал головой, прожевал колбасу, возразил:

— Э, нет, в его проекте есть свежая мысль, чувствуется уверенная рука, хотя он свою фантазию пока держит в узде. Может, это к лучшему… На сегодняшний день.

Ирина отвела взгляд.

— Интересно было бы посмотреть, чего бы он достиг без твоей поддержки. Ты его тащишь как на буксире. Как же — земляк!

— Но ведь я его и критикую чаще других, — удивился Тищенко. — Ты что, забыла?

— Чтобы не подумали, что опекаешь. Сам себе кажешься принципиальным.

— Что с тобой? — недоумевал Тищенко. — Чего ты ни с того ни с сего взъелась? Может, досталось от Ирши на орехи? Нет, ты не права. Вот увидишь, придет время — и мы будем гордиться им. На таких, как он, держится институт. На нем, Решетове, Вечирко…

Она вздохнула.

— Плохо ты знаешь людей.

— А ты хорошо? Вышла-то за меня. — Он засмеялся, довольный, и этим обезоружил ее.

Когда они возвращались в институт, увидели около лестницы Вечирко — тот курил сигарету, медленно подносил ее к губам, так же медленно отстранял руку и стряхивал пепел. Василий Васильевич поздоровался и, приостановившись, спросил:

— Вы знакомы с проектом Ирши? Какое ваше мнение?

— Проект неплохой, — сказал Вечирко и, выпустив кольцо дыма, чуть-чуть скользяще повел глазами, как бы говоря: судите сами, конечно, трудно высказать свое мнение, ведь проект доброго слова не стоит, но он, Вечирко, человек благородный и даже о плохой работе товарища отзывается похвально.