|
И, как в давние, послевоенные годы, станут лечить ребенка прежним, нестареющим методом -- голодом. Парень уродился крупный, жоркий, голод переносил совсем тяжело. Но у него было уже два зуба и мужицкий характер. Однажды он схватил кусок черного хлеба и, давясь, принялся рвать его и жевать, а ночью, когда мать задремала, просунул руку сквозь решетку кровати, спер с тумбочки соленый огурец и иссосал его до кожуры -- мужик, боец не сдавался, боролся за свою жизнь. Утром его, завернутого в пуховую шаль, вынесли "подышать", и, увидев меня, он протянул руки и, когда я его принял, упал мне на плечо лицом и горько-горько, по-взрослому, разрыдался. Мужик жаловался мужику, мужик у мужика искал защиту. И я велел дочери, высказавшей намерение выкрасть ребенка ночной порой из больницы: "Действуй!" -- думая, что если ребенок и помрет, то хоть не в казенном месте, а дома. И дочь ушла с ребенком из пощады не знающего в борьбе за жизнь медицинского заведения. Было это уже в другом городе, не до конца утратившем отцовские заветы, чувства братства и сострадания. Знакомый врач осмотрел, ощупал ребенка и громко, по-деревенски грубо выругался: "Дуболомы! Так их мать! Они ж заморили парня. Он же с голоду умирает!" -- и тут же велел дать ребенку ложечку сладкой воды и ложечку же рисового отвара. Вырос высокий, красивый, с виду совершенно здоровый парень, но... чуть чего -- схватится за живот. Все свое детство любивший пожрать, он глотал таблетки без сопротивления, и с лекарств, не иначе, мучается аллергией, часто носом идет кровь, и порою вызывает все это психоз, да какой!.. Вот и перед ним у бабки с дедкой вина постоянная. Всевечная вина перед его рано угасшей матерью и давняя вина перед первенцем. Ныне ей, Лидочке, было бы уже за пятьдесят... Я сам сделал из поперечинок и ножек выброшенного в сарай стола крестик. Жена сшила "красивый наряд" покойнице, из марли, собранной бориками, сшили капорочек. Домовинку грубо вытесал папаша, узлом завязали на мне полотенце, взял я под мышку почти невесомую домовинку и понес на гору. Сзади плелись жена и папаша, с крестиком и лопатой на плече. Когда зарыли девочку в землю, Семен Агафонович, опершись на лопату, сказал: -- Ну вот, Калерия, Вася и Лидочка при месте... и нам тут лежать. -- В бороде его дрожала слеза. Он был скуп на слезу и щедр на тихую ласку. Ни разу в жизни он не ударил никого из детей, ни разу не обматерился, а меня звал ласково -- варнаком... Поминок по девочке не было. Ничего не было. Даже хлеба на ужин не осталось. Карточка-то хлебная одна на двоих. Как легла жена с дочкой в больницу -- карточки у нее забрали... Сварили картошек, круто посолили, молча съели. Легли спать. Жена в темноте мокро шмыгала носом, но не шевелилась, думала, что я сплю. Утром мне на работу, на тяжелую. |
