— Что вы делаете! — задохнулась Марья, но тут же ощутила, как её правое подреберье ошпарила горячая волна нестерпимой боли. Рассыпавшись перед глазами ярким снопом искр, боль бросилась выше, и, прижав ладонь к боку, Маша ощутила, как между её пальцами полилось что-то отвратительно липкое и тёплое. — Мамочка…

Волна оглушительного страха сомкнулась над Марьей, накрыла с головой, и, разлетаясь на клочки, голубое сентябрьское небо начало опадать кривыми, рваными кусками цветной бумаги. Чувствуя, как, подкашиваясь, сгибаются её колени, Марья попыталась что-то сказать, но перрон, закружившись, поплыл у неё под ногами и, выронив из рук свою сумочку, она закрыла глаза и начала медленно оседать на платформу. Звуки и цвета стали постепенно меркнуть, и, подчиняясь нестерпимой боли, пульсирующее сознание начало затягиваться полупрозрачной тёмной кисеёй, очень похожей на высокое ночное небо, на котором для Марьи так и не вспыхнуло ни одной счастливой звезды.

* * *

В парке Горького было многолюдно и шумно. Ласковое сентябрьское солнышко покрывало верхушки ясеней и тополей сухой сеткой осенней латуни. Лето остывало. С трудом пробиваясь сквозь жёсткую листву, лучи выводили на дорожках последние замысловатые вензеля, а в воздухе, подёрнутом запахом чуть подгнившей травы, ощущалось едва уловимое предчувствие лёгкой октябрьской стыни.

Взяв отца под руку, Полина шла по ровной асфальтовой дорожке и думала о том, что было бы намного лучше, если бы вместо него рядом был кто-нибудь другой. Она искренне сожалела о том, что один из последних тёплых дней осени проходит даром, и, с неохотой подстраиваясь под упругие, широкие шаги отца, ощущала, как, вздуваясь едкой горячей кислотой, к горлу постепенно подкатывает гадкая тошнота.

Глядя на то, как, улыбаясь во весь рот, тупые, недалёкие людишки с удовольствием катаются в игрушечных вагончиках дурацких аттракционов, она испытывала самое настоящее отвращение к их пустяковой радости и грошовому счастью, купленному за пятнадцать копеек. В выходные, оттрубив неделю от звонка до звонка, они брали своих сопливых чад за руку и, накупив целую кучу билетиков, шли получать свою законную долю общего счастья. Обменяв свои жалкие медяки на три минуты сладкого страха, это тупое блеющее стадо с визгом скатывалось с новомодных «американских» горок в дребезжащих вагончиках и ощущало себя на вершине блаженства.

Заразительное общее счастье гремело из громкоговорителей навязшим в зубах «Арлекино», пахло шашлыками и репчатым луком, мигало тысячами разноцветных лампочек и продавалось абсолютно всем желающим согласно вывешенным государственным прейскурантам. Доводя Полину до тошноты и головокружения, чужое дешёвенькое счастье вязло в зубах и, набив оскомину, отдавалось терпкой горечью. Будь её воля, она бы ни на минуту не осталась в этом орущем зверинце, но папеньке нравилось это копеечное веселье, и, превозмогая острое отвращение, она плелась рядом с ним, вынужденная уступить его глупому капризу.

— Отличная сегодня погодка, — бросив незаметный взгляд на надутые губы Полины, генерал едва заметно усмехнулся. — Я знаю, тебе не нравится в парке, и ты терпишь всю эту толкотню исключительно ради меня. Крайне признателен.

— Да нет, отчего же… — нахмурившись ещё больше, Полина передёрнула своими точёными плечиками, потому что очень не любила, когда отец, будто читая мысли, заставал её врасплох.

— То, что ты девочка с двойным дном, я понял уже давно, — хмыкнув, Горлов уже не скрываясь посмотрел в лицо дочери, — но, слава богу, я знаю тебя двадцать пять лет, и прочитать по твоему лицу, что творится в твоей мелкой душонке, для меня не составляет никакого труда.

— Ты вызвал меня для того, чтобы обидеть? — мгновенно ощетинившись, Полина резанула отца взглядом своих небесно-голубых глаз, ставших вдруг похожими на две колючие холодные льдинки, — тогда я ухожу.