До чего тоскую я…

Бренча металлическими струнами, одна студенческая компания бродила по волне Тухмановской памяти, а другая, разместившись в противоположном конце вагона, с завидным упорством перебирала весь репертуар нашумевшей под Новый год «Иронии судьбы…»

… — На Тихорецкую состав отправится…

Прикрыв глаза, Марья прислонилась головой к трясущейся стенке вагона и прижала к себе дамскую сумочку. До Москвы оставалось ещё минут сорок. Через пыльные разводы оконных стёкол пробивались слабые лучи сентябрьского солнышка. Открывать глаза не хотелось. Хотелось сидеть, погрузившись в полудрёму, и, перепрыгивая с одного на другое, листать странички собственной жизни.

— Дядь Миш, а какая она, Москва? — сделав несколько шагов к столу, Маша уселась на стул и, сняв шпильки, влезла ногами в привычные тапочки.

— Москва-то? Москва — она гордая и очень красивая, такая красивая, что и не расскажешь, — проговорил он и неизвестно отчего глубоко и горестно вздохнул. — Представь, Маняшка, асфальтовые дороги на много-много километров, резные ограды парков и скверов, театры и концертные залы, чугунные дуги мостов и набережных. И огромные дома, такие огромные, что между ними не всегда видно небо.

— А как же звёзды? — потрясённо произнесла Марья. — Неужели в Москве совсем-совсем нет звёзд?

Звёзды… Марья тихо улыбнулась. А ведь и вправду, в Москве совсем нет звёзд. Наверное, там, высоко-высоко, в тёмно-фиолетовых чернилах неба они и есть, но, занятые своими мыслями, спешащие по тротуарам люди никогда не смотрят вверх, предпочитая серебристой канители звёздных кружев растрескавшуюся сетку мостовых. Пытаясь обогнать время, глупые самонадеянные человечки бегут вперёд, пропуская мимо себя вечную красоту дивного покоя, рассыпанную на тёмном бархате небосклона блестящими крупными бусинами…

… — А мои в пятницу открытку на «стенку» получили, два года в очереди стояли, представляете, какая радость? — умильный женский голос донёсся откуда-то из-за спины Марьи и вывел её из задумчивости.

— А на какую вы записывались?

— Не то на «Карину», не то на «Рамону», я точно и не помню, знаю только, что она должна быть высокая, почти под потолок, пятисекционная, и полочки у неё будут на разных уровнях.

— Тогда, наверное, это «Мария»…

Передёрнув плечами, Марья сильнее прижала сумку к коленям и плотнее закрыла глаза. Мария… Мария Николаевна… Как-то незаметно и до обидности обыденно время не глядя отмахнуло больше тридцати лет её жизни и, приставив к имени отчество, добавило в густые пшеничные волосы тонкие пряди ранней седины. Весёлое босоногое детство утонуло в тёмно-карих глазах мальчишки, отнявшего у неё всё и не давшего взамен даже ломаного гроша…

… — Сколько тебе нужно за то, чтобы ты забыла обо мне навсегда? Сколько?!! Говори!!! — перекошенное лицо Кирилла было густо-малиновым, и злые, навыкате, глаза, пересечённые густой сеткой полопавшихся прожилок, смотрели на Марью с яростью и негодованием. — Я не люблю тебя, в состоянии ты это понять или нет?! Я ненавижу тебя! Не-на-ви-жу! — по слогам выплюнул он и, со всей силы сжав кулаки, скрипнул зубами…

— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет не заметить его жалкой правды, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно уничтожая ее недолгое счастье.

Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека.