Все это гудело, жужжало и выло, стараясь привлечь мое внимание. А я летела целеустремленно, точно Бэтмен, выставив вперед кулак, рассекающий тугие восходящие потоки и чувствуя, как ветер лупит по щекам и пытается оторвать уши.

А в конце полета меня ждала больничная койка.

Нет, я не была прикована к койке наручниками и не была обездвижена гипсом. Просто находилась в больнице. В качестве пациентки.

Это была очень красивая больница в красивом монастырском здании. Вместо окон леденцами сияли цветные витражи, пол-двора занимал грязно-зеленый пруд, укрытый ветвями роскошных, старых-престарых яблонь. Такие старые яблони дают абсолютно несъедобные плоды, поэтому ветки просто гнулись под грузом яблок. И никто к тем яблочкам руки не протянул. Даже я.

Я сидела на замшелых ступеньках, спускающихся прямо в пруд, а рядом, положив на колени намозоливший мои глазыньки гладиус[19], сидел Дубина. С виноватым видом сидел. Как будто мое пребывание здесь - его заслуга. В смысле, вина.

Сама я пялилась на воду и обдумывала свой недавний разговор с деловитым, пухленьким, отвратительно бодреньким врачом. Бодряк буквально минуту назад объяснил мне, что у меня рак позвоночника. Причем не в каких-то там наукообразных терминах, кончающихся на «-ома», а просто - рак позвоночника. И все. В связи с чем мне предстоит лежать тут до самой смерти, а он, врач, со своей стороны обязуется меня регулярно обходом обходить и анализами анализировать. Поэтому мне необходимо остаться здесь, где умирающему всегда окажут необходимую помощь, хотя страдальцам вроде меня уже никто ничем не поможет, если честно.

Дубина вдруг раздраженно отшвырнул меч и взял меня за руку. Обеими руками, бережно, словно прощаясь. И я поняла: да, он прощается.

Ибо через некоторое время красивые, как из диснеевской сказочки, ворота закроются, посетители покинут территорию монастыря Несъедобного Яблочного Спаса, сестры-госпитальерши загонят нас, точно овец в хлев, в наши палаты, закроют витражные окна - и мы даже не сможем полюбоваться на закат, который для некоторых станет последним.

Представив себя одной из местных овечек, я сделала то единственное, что умею лучше всего - разъярилась и воспротивилась. Рывком подняла Геркулеса на ноги, кивнула ему на брошенное оружие, повернулась - и, естественно, наткнулась взглядом на врача. Тот стоял, ожидая моих слов и готовя взвешенное возражение по каждому пункту.

А я не стала ничего объяснять. Просто плюнула ему на стетоскоп и прыгнула в зеленую воду. И размашистым брассом поплыла к другому берегу.

Страннее всего при этом себя повели яблоньки. На их ветвях вместо плодов зашевелились зеленые бугрястрые существа, опасные, подвижные и хваткие. Скользкими, как перезревший плод, лапками они хватали меня за плечи, за волосы, за всё, что выныривало на поверхность. Но я упорно держалась середины пруда, куда лапы-ветви не дотягивались. И благополучно достигла дальнего берега.

Спина у меня болела, но я твердо решила не обращать внимания на боль. Даже если станет нестерпимо больно. В конце концов, зачем нужна боевая-криминальная биография вроде моей, как не для осознания простой истины: есть на свете дела и поважней, чем своевременное утишение боли...

И пускай добрый-бодрый доктор вселил мне в спинной мозг целую популяцию гремлинов. Ничего, я с ними разберусь. Но не здесь, а за воротами. В мире, где ни разноцветные окна с изображенными на них душеспасительными сценками, ни залы, уставленные кроватями, ни запах йодоформа пополам с ароматом подкисшего яблочного пюре не будут каждую секунду напоминать: ты обречена, потому что смертна.