- А кккто? - требовательно вопрошает Софи.

- А вот не скажу! - морочит ей голову Герка.

Мы посмеиваемся, потому что доподлинно знаем, кто. Девчонка из лавчонки. Лавчонки смешных товаров. Каждый год у Герки с нею начинается «русская любовь». Иначе зачем бы ему сюда кататься, презрев веселые новогодние гулянки? Только ради фройляйн Аделинды, чье имя переводится, как «благородная змея». Длинненькой, тоненькой, рыжей, словно осенний клен. Фройляйн Аспид. Фройляйн Интриганка. Фройляйн Не-трожь-меня-нахал. После Рождества она поедет с Геркой в Потсдам или в Мюнхен, а может, в Дрезден, откуда вернется он нескоро, дня через три, невыспавшийся и довольный, как сытый кот.

Берлин - город влюбленных. Здесь все ходят, нежно держась за ручки, - и молодежь, и старики. И синее-синее небо в пушистых облачных косах смотрит на наши шалости снисходительно и кротко. Редкие солнечные лучи оденут золотом и Герку с Аделиндой, и Соньку с хвостатым ловеласом, и нас с Майкой, нагруженных покупками и огромными стаканами кофе to go - что значит «навынос», пей и броди себе по острым камешкам мостовых, немилосердно язвящим усталые ноги...

Все завтра, завтра все. А сейчас - сон. Сон в беззвучной немецкой ночи, не нарушаемой ни шорохом автомобильных шин, ни песнями ночных гуляк. Только ходики педантично оттикивают «спать-спать-спать-спать». Зануды.

Глава 15. Zu jedem seinem. Каждому свое.

Если поставить монетку на ребро и раскрутить, ловко прищелкнув пальцами, рождается крохотная серебряная вселенная, в пределах которой монетка будет везде и нигде, телом и волной, осязаемой и недоступной для осязания своего создателя. Всякая попытка вмешаться в дела этой вселенной лишь сокращает ее век. Но пока она вертится, от нее невозможно оторвать глаз.

Все короткоживущее завораживает. Все балансирующее на грани исчезновения приковывает взгляд. Все эфемерное прекрасно. И не в последнюю очередь именно потому, что эфемерно.

Хотя это кажется само собой разумеющимся только до тех пор, пока речь не зайдет о тебе. Мысль о том, что ты, будто юная чахоточная дева в декаданс, вот-вот сойдешь со сцены, но в этом «наканунном» состоянии и заключается твое, кхм, своеобразное очарование... Лично мне эта мысль не нравится.

- А что ты предпочитаешь? - как всегда, недоумевает Мореход. - Конечно, иллюзия бессмертия - штука приятная... в отличие от самого бессмертия. Ты глянь вокруг! - и он широким жестом обводит слепящую гладь моря Ид.

Болтаясь между двумя безднами, точно водомерка, наше безымянное суденышко (не слишком похожее на «Летучий Голландец») меня окончательно разочаровало. Это было так скучно - не видеть ни того, что ходит под нами в глубине, ни того, что мелькает в разрывах облаков, а все время одни только волны. Волны так, волны эдак, повыше, пониже, потемнее, посветлее, с кормы, с бортов, набегающие, убегающие...

Уже через несколько часов зрелище теряло медитативность и приобретало депрессивность. Мысль о том, чтобы провести таким образом и завтрашний день, и послезавтрашний, и много-много других дней вгоняло в зеленую тоску мою не по-моряцки суетливую душу.

- Ну представь, - продолжает Мореход, - что ты из месяца в месяц, из года в год смотришь на эти воды, а все тайное, все самое интересное происходит выше или ниже - там, куда ты заглянуть не в силах. А и смогла бы - ничего б не поняла. Ты слишком прочна, чтоб понять, скажем, креветку или морского конька. Суть их страстей для тебя недоступна. Ты можешь восхищаться плывущей медузой - еще и потому, что она всего-навсего ком слизи. Прекрасный в своей непрочности. Если вытащить медузу из воды, она растает, так и не открыв своих секретов. А ты для них - медуз, креветок, планктона всякого - воплощение вечности. Хотя для кого-то креветка - это ты. И живешь простой, гармоничной жизнью, в которой нет места дурацким метаниям долгоживущих.