- Да, оно бы, пожалуй, подошло, - кивает он. - Итак, я интересный и тебе не полагается воротить от меня нос.

- Вообще-то, не полагается...

- Вообще-то?

- Ну, если не слушать всяких злоехидных мореплавателей...

* * *

- Да разве ж я его критикую, дракона твоего? - Мореход смотрит на меня без тени участия. Мог бы, между прочим, не притворяться посторонним и не имитировать невмешательство.

- Не ты! Оно! - показываю в сторону борта. Оно, море Ид, встревает между мной и кем бы то ни было. И кажется, намеревается встревать вечно. Благодаря прихотям своего Ид я и себе-то не верю, как же мне поверить другому?

- А ты ему все-все позволяешь? - интересуется Мореход. - Может, хоть раз да вступишься... за кого-нибудь интересного тебе?

Я молчу. Даже в ходе внутреннего диалога мне неловко признаваться в собственной трусости. Но Мореходу и не нужны признания. Он знает меня лучше меня самой. И это он рассказывает мне, какая я, а не наоборот.

- А теперь скажи, почему трусишь. - Глаз капитана, ведущего наше общее судно через мое неповторимое подсознание, загорается глубоким синим огнем, точно подсвеченный камень.

- Потому что мне больно. Мой разум – это зверь, попавший в капкан. Он ничего не сознает, кроме страха и боли. Но знает: если перетерпеть боль, стократ ужаснее этой, и отгрызть собственную лапу, можно освободиться. И ускакать в лес на трех ногах, оставив кусок себя в зубах капкана. И лишь потом умереть в равнодушном лесу, медленно и мучительно. Или дождаться того, кто придет, полыхнет в морду огнем – и подарит избавление. Вот и все, чего я могу ждать от жизни. Но как бы я ни устала, как бы мне ни хотелось избавления, избавителя я все-таки боюсь.

- А если он разожмет капкан?

- Да разве его разожмешь? И лапа давно омертвела, ее, можно сказать, у меня уже нет. Я обречена.

- Ты просто потеряла надежду. Вот и не видишь, что есть и другой путь.

- Другой путь... О чем это ты?

- О том, что кроме передвижения по земле на трех лапах, - лицо Морехода приближается к моему и синий огонь светит мне в самый зрачок, - есть и другие способы. По морю, по небу... Не все живут в лесах. Так и скажи избавителю, когда он придет. Если, конечно, в него поверишь.

- Я поверю. Я приложу все силы, чтобы поверить.

* * *

- Знаешь, - смеюсь я, - на гробы я, кажется, насмотрелась. На год вперед. И почему-то страшно хочу есть. Может, хватит разумный-добрый-вечный сеять? Пошли на базар - глинтвейн пить, пицца жрать, э?

- И тут пицца, - ворчит Дракон, вылезая из музейного Тартара на свет божий... нет, скорее рукотворный, - куда ни приедешь - в Америку, во Францию, в Германию, про Италию вообще молчу - везде пицца! Может, чем национальным покормишь?

- А то! - хвастливо заявляю я, - Чего изволите: национального немецкого шиш-кебаба или пончиков на свином сале?

- «А ты меня решилась уморить»! - убежденно произносит Дракон. - Я понял. Вы три сестры-сирены. Одна заманивает поклонников красотой, другая - умом, третья - душевным обращением. Потом растеплившегося мужика ведут на рождественский базар, травят, то есть закармливают пончиками на свином сале, а потом...

- На том же базаре коптят в палатке - во-он там, за каруселью, где дым столбом! Там местные гарпии и сирены доводят до кондиции свои жертвы, фаршированные пончиками. Пошли туда? И не сопротивляйся, а то ведь я тебя, пожалуй, не дотащу...

После непривычно тихого (а кому он на Рождество сдался?) Пергамона, базары, протянувшиеся по другую сторону Унтер-ден-Линден, оглушают и ослепляют. Я не люблю оглушающе-ослепляющих мест, но в них, пожалуй, первое свидание проходит легче, чем в романтически-проникновенной обстановке. Ничто не понуждает тебя к откровенности, зато можно спокойно подурачиться.