Я закрыл глаза, чтобы еще немного поспать, и следующее, что почувствовал, – это вес перелезающей через меня Мидж.

– Не притворяйся таким злюкой, – сказала она, больно сжав мой высунутый из‑под одеяла нос. – Ведь под этой грубой, бесчувственной внешностью кроется сердце из чистого... – еще один щипок – золота.

Я перекатился на спину, и она оседлала меня, ее глаза горели нескрываемым наслаждением. Было трудно устоять против розовых кончиков двух маленьких, но прекрасных грудей, парящих всего в нескольких дюймах от моих губ.

– Ты нарушаешь мою жизнь на природе, – сказал я.

Она наклонила голову поцеловать меня, ее язык раздвинул мои губы, и ее рот был влажен и сладок. Мои руки отбросили одеяло и потянулись к ее бедрам.

Но чертовка только играла со мной.

– У нас куча дел, – шепнула она мне в ухо, не забыв увлажнить мочку своим шаловливым языком, только чтобы не дать моим чувствам ни на йоту улечься. – Я сейчас спущусь и приготовлю завтрак, а ты побрейся и вообще приведи себя в цивилизованный вид.

– Ты что, слишком рано, – шепнул я в ответ, не желая, чтобы такое услышали птицы. – Да и все равно у нас есть еще месяц, чтобы все привести в порядок. Это наше первое утро, и его нужно отпраздновать. – Теперь уже мой язык убеждал ее.

Ложная застенчивость не в натуре Мидж: что ей нравится, то она и обнимает. Она обняла меня.

Я пустил ее к себе под одеяло, и ее тело, прохладное от раннего утреннего воздуха, восхитительно прижалось ко мне. Теперь мы с Мидж состыковались в полном смысле этого слова – наши тела, а не только души, словно были созданы друг для друга (я говорю буквально) – и наша любовь всегда была выше небес, но взаимный экстаз, пережитый в то утро в нашем новом доме, превзошел все испытанное раньше. Не спрашивайте меня почему, просто назовем это волшебством. Да, просто назовем это Волшебством.

* * *

Позже, надев старый свитер, потертые джинсы и кеды (моя обычная рабочая одежда), я спустился к Мидж и увидел, что она в своей ночной рубашке сидит на корточках на крылечке и кормит толпу пернатых. Птицы – крапивники, голубые и большие синицы, трясогузки и зяблики, казавшиеся в самом деле многонациональной толпой, – не выказывали никакой осторожности, некоторые буквально клевали с рук, а другие приблизились на расстояние вытянутой руки. Я заметил, что их дерзость не зависит от размеров.

Мидж ободряла их, что‑то говоря, и я усмехнулся, когда крапивница села ей на запястье и клюнула в ладонь своим маленьким заостренным клювом. Я подождал, пока не был раскрошен последний кусок хлеба и птицы не склевали его, после чего спустился по лестнице в кухню. Из открытой входной двери сюда лилась бодрящая свежесть, но не было знобко от холода.

– Эй, что это? – Я указал на стол, где к завтраку стояла бутылка шампанского и стеклянный кувшин с апельсиновым соком.

Мидж оглянулась через плечо и улыбнулась мне:

– Следующая часть нашего праздника. Вчера я тайком привезла бутылку в чемодане.

Она встала и стряхнула с рук крошки. Птицы снаружи продолжали галдеть, возможно требуя десерта. Я подошел к Мидж и обнял ее так крепко, что она задохнулась.

– И ты в придачу, – сипло проговорил я.

– Твой завтрак съели птицы, – ответила она.

Мои объятия несколько ослабли.

– Скажи, что это не так.

Но она серьезно кивнула, продолжая улыбаться.

– Я собиралась дать тебе шипучку и тосты, но все, что осталось от вчерашнего хлеба, пошло нашим пернатым друзьям. Их было так много, что теперь ничего не осталось. Мне очень жаль.

– Тебе жаль!

– Обещаю, я отправлюсь в магазин, как только он откроется.