Этот изверг твердо решил про себя подстроить так, чтобы во время воскресной прогулки Эглантайн свалился с лошади.

— Это единственный в своем роде конь, — проговорил мистер Снэффл, — это тот самый прославленный «Император», бывший несколько лет тому назад гордостью цирка Астли, и мистер Дюкроу только потому расстался с ним, что не мог его видеть после смерти миссис Дюкроу, которая неизменно ездила на нем. Я решил, что дамам и лондонским щеголям под стать кататься на таком коне, и купил его (поступь у него удивительная, едешь — точно в кресле сидишь), но таким смирным он бывает только по воскресеньям.

— Почему же? — спросил капитан. — Почему в воскресенье он бывает смирнее, чем в другие дни недели?

— А потому, что по воскресеньям на улицах нет музыки. Первому джентльмену, отправившемуся на нем кататься, пришлось протанцевать кадриль на верхней Брук-стрит под шарманку, наигрывавшую «Зреют вишни», — вот каков нрав этой лошадки. Если вы видели «Битву под Аустерлицем», где миссис Д. выступала в роли женщины-гусара, вы, может, помните, как она вместе с конем умирала в третьем действии, когда оркестр играл «Боже, храни императора» (поэтому коня и прозвали «Императором»). А теперь, стоит ему только услышать этот гимн, как он сразу же встает на дыбы, трясет гривой и перебирает в такт передними ногами, а потом осторожно припадает к земле, словно сраженный пушечным ядром. Как-то раз он проделал такой номер с одной дамой перед Эпсли-хаусом; с тех пор я даю его своим друзьям только по воскресеньям, когда можно не опасаться таких сюрпризов. Эглантайн — мой друг, не дам же я ему лошадь, на которую нельзя положиться.

Поболтав еще несколько минут, милорд со своим другом покинули мистера Снэффла и направились в «Риджент».

— Ну здогово! Чегт побеги! — ликовал его светлость, надрываясь от хохота. — Поезжайте в моей карете. Возьмите Лангли. Черт побери! За это стоит заплатить тысячу фунтов!

В субботу ровно в десять часов утра мистер Вулси вошел к мистеру Эглантайну, держа под мышкой сверток, завязанный в желтый платок. В этом свертке заключался самый прекрасный и самый элегантный сюртук, какой когда-либо доводилось носить джентльмену. Он сидел на Эглантайне как облитой, нигде не морщил, и был такого совершенного покроя, что Эглантайн, с удовольствием любуясь собой в зеркале, решил, что в таком сюртуке он похож на мужественного, благородного, чистокровного джентльмена, по меньшей мере на подполковника.

— Вы полный мужчина, Эглантайн, — проговорил портной, не менее парфюмера восхищенный собственной работой — с этим ничего не поделаешь, но теперь, сэр, вы, во всяком случае, больше походите на Геркулеса, чем на Фальстафа, и если платье может сделать джентльмена, то вы — джентльмен. Я бы советовал вам завязать ваш голубой галстук чуть пониже и убрать с брюк нашивки. Оденьтесь построже. Ничего кричащего. Простой жилет, темные брюки, черный шейный платок, черная шляпа, — и даю голову на отсечение, что завтра во всей Европе не найдется человека, одетого лучше вас.

— Благодарю вас, Вулси, благодарю вас, дорогой сэр, — говорил очарованный парфюмер, — а теперь я попрошу вас примерить вот это.

Парик был изготовлен с не меньшим мастерством.