— Но ты, папа, забываешь одно. То, что в этой комнате — не беспорядок. Это удобно. Родители думают, что в комнате беспорядок. А как, в школе? Там нет родителей, и беспорядка тоже нет, — она дирижировала пластинками, что были у нее в руках.

«Нет родителей», — размышлял я. — «Звучит пугающе».

— Папа, папа, знаешь, ты кто? Ты — характер. Я не улетаю на Марс.

— Расстояние — интересная штука, — сказал я. — Когда ты уезжала в лагерь девочек-скаутов, это было лишь в тридцати милях отсюда, то ты тосковала по дому — тайком убегала оттуда и звонила нам: «Заберите меня отсюда…» Ты молила о спасении.

— Кто бы и что не говорил, мне тогда было двенадцать.

— Но это было лишь пять или шесть лет тому назад.

— Эй, папа. Ты часто видишь меня в последнее время?

«В том то и дело, бэби», — подумал я. — «В последнее время я слишком много за тобой наблюдаю и не нахожу ту девочку-скаута, тоскующую по дому, на которой униформа, казалось, никогда и не сидела, как следует».

Отвернувшись в окно, я увидел блуждающую внизу фигуру.

— Здесь Сэм.

Она стала на носочки, чтобы выглянуть на задний двор.

— Я знаю, — вздохнула она.

Мы наблюдали за Сэмом, пытающимся пролезть под бадминтонной сетью, при этом, пытаясь удержать горизонтально картонный поднос, на котором были два гамбургера, хот дог, бутылка содовой и тарелка с картофельными чипсами.

— Дело в том, — сказала она, нахмурившись, будто ее что-то озадачило. — Он такой хороший — просто замечательный, но все, что с ним происходит, выбивает меня из колеи. Все, что он не делает — будто мне назло. Например, он берет меня за локоть, когда мы переходим улицу.

Она продолжала смотреть на него задумчиво и почти грустно. Затем решительно и в полный голос:

— В школе мы учили, что человек самое приспосабливаемое животное из всех видов.

— И, причем здесь Сэм?

Снова между нами повисла тяжелая пауза.

— Я имею в виду, что Сэм к этому привыкнет.

— Он об этом знает?

— Конечно. Мы об этом говорили. Ты думаешь, что я — такая крыса? Он далеко пойдет, папа. Перед каждым из нас большая дорога, новая жизнь, новые люди. Мы оба пришли к тому, чтобы быть свободными.

Из-за дальнего холма поднимался дым. Гарри Арнольд сжигал листья из своего сада.

— Смотри, — сказал я, тронув ее за плечо. — Индейцы. Они скоро нападут.

— Это мистер Арнольд сжигает листья, — ответила она, и повернулась ко мне. — Мне нужно идти, папа. Меня ждут.

После того, как она ушла, мои глаза продолжили искать Сэма на лужайке. Он нашел укромное место и приготовился сесть на один из тех чугунных стульев, что стояли в саду. Они были белыми, элегантными и красивыми, но декоративными, и, конечно же, хрупкими, определенно, не для того, чтобы на них сидеть. Удача его явно не любила. Я собирал эти стулья сам: наворачивать гаечки на болтики и фиксировать шипы было тем, на что мне никогда не хватало терпения. Но он сел, и ничего не случилось. Рядом с ним был еще один стул.

Опустошив еще одни стакан мартини со льдом, я столкнулся с Эллин. Она зашла на кухню за чем-нибудь из дикого количества блюд, расставленных, где только можно.

— Слава Всевышнему, что я заказала так много всего, — сказала она. — Ты когда-нибудь подобное видел? Но все, кажется, идет как по маслу, разве не так?

— Да, — ответил я.

Она притихла:

— В чем дело?

— Ничего.

— Дети действуют тебе на нервы? Все это нашествие? Как они могут выдержать эту музыку? Два проигрывателя сразу! Ты хорошо себя чувствуешь? — она всегда была на высоте в любой беседе, будто мастер устного рассказа.