– Бабушке грустно.

– Да, дорогая. Бабушке очень грустно, – сказала она и исчезла в боковой двери.

Дана шагнула к Гранту и, уткнувшись лицом в крахмальную белую рубашку, зарыдала у него на груди. Он поглаживал ее затылок, в то время как события этого дня обрушивались на нее водопадом битого стекла и каждый осколок оставлял в ней крохотный болезненный порез. Спустя минуту она отошла от Гранта, вытерла со щек слезы. Потом стерла с его рубашки след, оставшийся от ее размазанной туши для ресниц.

– Спасибо, что привез ее сюда, – сипло проговорила она, вдруг охрипнув.

– Я мог бы остаться с ней сам, если ты не против.

Дана откашлялась и, вытащив пачку «клинекса», высморкалась.

– Нет, все в порядке. Хочу, чтобы она побыла здесь. Для мамы она как лекарство.

Грант поднял глаза к мансардному окошку.

– Как она себя чувствует?

– Как и следует ожидать. Хочешь, поднимись и поговори с ней.

Грант отвел взгляд от окна.

– Наверное, не стоит. Похоже, я с ней не умею находить общий язык. Не очень‑то лажу. Полиция сообщила тебе еще что‑нибудь?

Она покачала головой и прикрыла глаза.

– Они избили его до смерти, Грант.

– Господи…

– За что? – вскричала она, чувствуя, как закипает гнев. – У Джеймса не было никаких денег. Он же всего лишился, когда бросил практику. Зачем же было грабить его? Почему не заявиться сюда? – Она сделала широкий жест рукой: – Деньги‑то вот где!

– Здесь людей защищают ворота и ограды, Дана. А также системы сигнализации.

– Они убили его неизвестно за что, Грант. Убили моего брата неизвестно за что!

– А полиция не имеет никаких соображений насчет того, кто это мог быть, никаких зацепок?

– Нет, – сказала она, покачав головой. – Они сняли отпечатки пальцев и следы, но ничего определенного пока нет. – Она вздохнула. – Хорошо бы ты остался, Грант.

Сделав к ней шаг, он опять обнял ее. От него пахло одеколоном «Армани». Ей вспомнилась студенческая жизнь и минуты их близости. Но все это было раньше – до того, как заботы о счетах, привлечении и удержании клиентов, честолюбивые помыслы о партнерстве так переменили его. До того, как десять лет раннего вставания, хождения на работу, где постоянно приходилось с кем‑то ссориться и воевать, сделали его раздражительным и циничным в отношении людей и их побуждений. До того, как собственные неудачи заставили его ревновать к ее успехам. Чувствуя это, она редко обсуждала с ним свои дела и всячески старалась его ободрить, даже когда его уволили из второй адвокатской конторы. Но с рождением Молли ей стало не хватать времени – не хватало суток, чтобы оставаться и женой, и кухаркой, и шофером для всей семьи, и посыльной, и юристом, и мамой, а к тому же еще ухитряться лечить больное самолюбие взрослого мужчины. В ответ Грант стал пропадать на работе и находить предлоги, чтобы поздно возвращаться домой.

Уткнувшись подбородком ей в волосы, он сказал:

– Ты нужна своей семье, Дана. Для нее ты должна быть сильной. – Его руки сжимали ее лопатки, но тепла в этом пожатии она не чувствовала. И звук его голоса не утешал. Щеку корябали шерстинки его пиджака. – Ты сильная, Дана. Если кому‑то и дано такое вынести, то это ты, Дана.

– Нет, это слишком, – сказала она и опять залилась слезами. – Мне больно, Грант. Господи, как же это больно – терять его!

Он обнял ее, и на секунду ей показалось, что он останется. Но потом его руки соскользнули с ее спины.