И с чем‑то вроде автоматов Калашникова наперевес.

Гренс поймал себя на том, что на мгновение чуть не улыбнулся столь явным киношным шаблонам: именно так русских показывают по всему миру, даже марка оружия совпадает.

Но он не улыбнулся.

Наверное, картина была красивая: белый снег и зимнее солнце над аэродромом Шереметьево, где он прежде никогда не бывал. Но если и так, Гренс этого не замечал.

Он поздоровался, русский полковник пожал ему руку, и они подождали в молчании, и тут Гренс, к собственному удивлению, вдруг показал сначала на себя, а потом на Джона и заявил, что он от имени Джона Мейера Фрая просит для него политического убежища в России. Они уставились друг на друга, а время шло, чужаки, между которыми пропасть, а всего в нескольких сотнях метров продолжалась обычная жизнь. Офицер ответил, что не понимает школьного английского Гренса, и тогда Хермансон коротко пересказала его просьбу. Полковник ответил, что это невозможно, шведские полицейские должны понимать: невозможно предоставить политическое убежище тому, кто мертв.

Ветер крепчал, в открытом поле он пробирал до костей; Гренс смотрел на вьющуюся по бетону снежную поземку и следил за танцем снежинок.

Он все время держал в руках пластиковую папку с документами, они почти ничего не весили и пытались улететь с каждым порывом ветра, бумаги едва не выпорхнули, когда он неохотно протянул их. Полковник просмотрел каждую страницу, достал ручку и подписал каждый лист прямо на ветру, держа бумаги на весу.

Гренс покосился на Хермансон, которая ждала слева от него. Ее лицо ничего не выражало. За ней – Свен, чуть нахмуренный, как всегда при волнении, но не более того, – казалось, он излучает покой, и только тот, кто успел хорошо его узнать за много лет, мог заметить, что на самом деле это не так. Другое дело Шварц. Он почти повис на наручниках, другой браслет которых был защелкнут на запястье Свена. И все тот же звук, вроде бы песенка, монотонная, все те же английские слова, которые он бормотал еле слышно всю дорогу.

Рубен Фрай выбежал из зала в здании правительственной канцелярии, промчался по короткой лестнице белого мрамора и вышел на улицу через большую стеклянную входную дверь. Он был без пальто и не знал, куда ему идти, лишь бы подальше от этой пресс‑конференции, где он не мог дышать.

Он плакал, и две встретившиеся ему женщины изумленно покосились на него, а когда он прошел мимо, обернулись и смотрели ему вслед, пока он не скрылся вдали на Васагатан.

Избыточный вес, как обычно, давил на колени и бедра, и Рубен Фрай вскоре остановился, прислонился к стене дома: от боли он не мог идти дальше.

Фрай не обращал внимания на прохожих, пристально поглядывавших на мужчину, вспотевшего, несмотря на мороз. Он подождал, пока сердце перестало колотиться, и когда понял, что может говорить нормально, то достал телефон из внутреннего кармана пиджака и набрал номер пенитенциарного учреждения в Маркусвилле.

Потом он поступил так, как они договаривались: услышав голос Вернона Эриксена, коротко попросил начальника охраны перезвонить с другого телефона. Эриксен заранее предупредил его, что придется ждать минут пятнадцать. Они оба знали, что он ненадолго выскочит с работы и позвонит из ресторана «Софиос», там возле туалетов был телефон‑автомат, которым они обычно пользовались.

После того как Свен Сундквист расстегнул наручники и состоялась передача Шварца полковнику, подписавшему документы из пластиковой папки, американского гражданина окружила группа вооруженных военных.

Затем незамедлительно последовало дальнейшее перемещение. Шесть военных в форме зашагали прочь, впереди и сзади человека, которого должны были препроводить на расстояние в триста метров, к внешней части недавно построенного терминала.

Яркий свет позволял разглядеть лишь контуры ожидавшего их самолета.

На крыльях, казалось, был нарисован американский флаг.