— То, что я оказался способен на такие чувства. Еще год-полгода назад я бы рассмеялся в лицо тому, кто посмел бы намекнуть мне, что я напрочь потеряю голову из-за какой-то девчонки, почти годящейся мне в дочери. Презирал всех этих старых козлов, у которых при виде хорошенькой юной мордашки крышу сносит, а сам… — Он улыбнулся, мягко обнял Леру, прижал к себе. — Скажи честно, тебе хорошо со мной?

Она кивнула, не в силах ничего произнести.

Максимов сел, опершись спиной о подушку, взял с тумбочки сигареты.

— Я тебе уже говорил, эта квартира твоя. Хочешь, перевози сюда дочку, будем жить все вместе.

— У тебя же семья.

— Это уже не семья. — возразил он, докуривая. — Когда-нибудь ты поймешь меня. так бывает живешь с человеком много лет, так много, что кажется, целая вечность прошла, с тех лор как вы оказались вместе. Вы назубок выучиваете все привычки друг друга, знаете особенности, даже можете предугадать, что ваша, половинка скажет в следующий момент. Это, Леруся, смертная скука. От нее хочется бежать хоть на край света. И ты бежишь. Сходишься с одной женщиной, затем с другой, потом перестаешь их считать и запоминать. А дома в это время подрастают дети. И вот в один прекрасный момент ты вдруг осознаешь, что семьи как таковой, уже давно нет. Ничего нет. Дети взрослые, женщина, которая была рядом столько лет и безропотно терпела твои фокусы и искания, стала чужой. У нее своя, неведомая тебе жизнь, она просто ничего не говорила, никак не показывала это, по привычке стараясь создать видимость благополучия. И ты понимаешь, что свободен как ветер в поле. Но эта свобода не опьяняет, как прежде, нет, от нее хочется выть, она не нужна, эта чертова свобода. Потому что впереди маячит с маячит старость — и хочется, чтобы рядом был кто-то близкий, родной, от кого бы ты зависел на все сто. Понимаешь меня? — Он внимательно вгляделся в Лерино лицо, потом нежно провел пальцами по ее щеке: — Я хочу зависеть от тебя. Я тебя люблю. Я только сейчас понял, что это такое — любить женщину.

Лера слушала это романтическое признание и недоумевала столь странному в одном человеке сочетанию сентиментальности и жестокости, глубины чувств и расчетливого прагматизма.

Он не обманывал ее, это было видно: на его лице действительно отражалась целая гамма чувств, интонации его голоса были мягкими, нежными, а то, что он говорил, казалось искренним и выстраданным.

И в то же самое время в его голове четко прокручивался план, как не упустить свои деньги, план безнаказанного преступления.

— Хочешь, покажу тебе своих детей? — неожиданно предложил Максимов и, не дожидаясь ответа, встал. Подошел к секретеру, вынул из ящика небольшой, квадратный альбом в бархатном переплете.

— Вот смотри, — раскрыл он обложку.

На фотографии групповой портрет всей семьи: сам Максимов, очень молодой и невероятно красивый, с ослепительно белой улыбкой, похожий на испанского матадора, его жена, худощавая, голубоглазая блондинка с усталым взглядом, и двое детей, мальчик лет шести со смешным хохолком на затылке и толстенькая, только вышедшая из пеленочного возраста девочка.

— Это Колька, а это Юлька, — Максимов с улыбкой ткнул пальцем в карточку. — Мы тогда только переехали в Москву. До этого жили в Минске. А вот Коля уже первоклассник. — На другом снимке был изображен серьезный мальчик в школьной форме с букетом наперевес и ранцем за плечами, стоящий на ступеньках школы. — Жена снимала, — пояснил Максимов. — А я, как сейчас помню, не смог прийти, проводить его, дежурил. Как он разобиделся!

Взгляд его потеплел, он листал альбомные странички одну за другой, доверительно рассказывая Лере, когда и где были сняты карточки.