Обычно Хуан начинал работать спозаранку. Многие из его клиентов говорили по-испански и тоже недавно прибыли в этот великий город свободы. Они не доверяли банкам и расплачивались с отцом наличными, отсчитывая доллар за долларом в подсобках магазинов. Хуан знал, что в этих местах его жизнь стоила намного меньше, чем горсть смятых купюр, полученных за товар в очередном баре.

Ближе к полудню отец старался покинуть эти опасные места, потому что к этому часу просыпались после ночных вылазок местные бандиты и прикидывали, как бы им раздобыть денег на этот день.

Именно тогда Хуан узнал, что такое страх. Не за себя, а за жизнь моей мамы и меня, если его убьют. Он знал, что мать тоже боится. И понял, что он не был свободен. Что ненавидит эту работу, хотя и не был в состоянии ее оставить из-за ответственности за семью. Ужасно было утром прощаться со мной и мамой, не представляя, что с нами будет, если этой ночью он не вернется домой. И даже в тех случаях, когда ему угрожали ножом, его страх смерти и ран был меньше, чем боязнь за нашу участь.

Он не был свободным. Как можно быть свободным, если постоянно одолевают заботы. Никто не может чувствовать себя свободным в таком состоянии.

Мой отец всегда говорит, что в Нью-Йорке есть две статуи Свободы: одна — гигантская, с серьезным и холодными лицом. Ее видно издалека, она недосягаема, холодная и суровая, как камень, из которого она сделана.

Другая — маленькая; она далеко спрятана. Эта свобода милая, обаятельная, улыбчивая и теплая. Она покрыта золотом и щедра к тем, кто способен найти ее, хотя ее видят лишь некоторые избранные иммигранты: те, кто приезжает в страну с большими деньгами и для кого все двери открыты.

Прошли годы, наш английский язык и экономическое положение улучшились. Но мой отец не был счастлив.

В один прекрасный день мы поехали на запад, снова на поиски свободы. И так мы доехали до юга Калифорнии, где отец основал небольшое дело. Оно приносило доход, но было не таким успешным, как когда-то в Гаване. Именно там мы превратились в американских граждан, там же вырос я.

— Но если твой отец так разочаровался в этой стране, зачем он принял американское гражданство?

— Не знаю точно, может быть, потому, что это было наиболее близко к его мечте. Или он просто слишком постарел и устал, чтобы продолжать искать. Как-нибудь я приглашу тебя поужинать с моими родителями, и тогда мы спросим самого Хуана.

— Я буду рада. — Она официально улыбнулась. — А что насчет твоих идеалов и твоей свободы, Хайме?

— У меня они были, Карен. Я был поздним хиппи в поисках утопии. Идеалы покинули меня со временем и оставили в душе пустоту, от которой мне иногда становится очень тоскливо.

— Видишь, Хайме? Я знала, что не ошиблась в отношении тебя. — Теперь она положила руку на его колено. — Я говорила тебе, что мы одинаковые, помнишь? А ты надо мной смеялся.

— Да, я помню. Но как ты узнала? Как ты почувствовала, что меня в первую очередь интересуют не бейсбол и гоночные машины?

— Какая разница? Важно то, что ты — один из нас. Присоединяйся к нам и борись за свободу для себя и других.

— Карен, а какая у тебя роль в группе? — Хайме чувствовал беспокойство, что-то ускользало от его понимания.

— Я просто одна из многих. Я верю в их дело и борюсь вместе с ними. Единственный, кто не похож на других, — это Дюбуа: он Добрый христианин или Совершенный, который выполняет функции епископа и имеет своих заместителей в Сан-Франциско и Сан-Диего. Его обязанности чисто духовные, он отрицает насилие любого типа, в то же время допуская, чтобы мы боролись в защиту наших идеалов.