— Они на это не способны, вы же знаете. Такое бывает только в школьных байках.

— Попытаются. Дачидают политически мыслить. Про белых угдетателей рассуждают. — Инчи Камаруддин широко усмехнулся и затрясся от радости.

— Как вам удалось услышать подобные вещи?

— Хе-хе-хе. Всегда есть пути и способы. В школе Мадсора будут крупдые деприятдости, вердей дичего быть де может.

— Так. А что ваши осведомители в Куала-Лумпуре говорят про официальное отношение к нынешнему режиму?

— В школе Мадсора? Дичего де здают. Власти очедь довольды руководством мистера Бутби. А вами де очедь довольды. — Инчи Камаруддин усмехнулся, содрогнулся и пропел нисходящей гаммой: — Хе-хе-хе.

— Да? — забеспокоился Краббе. — Почему?

— Получеды сообщедия, что вы де выполдяете просьбы мистера Бутби. А еще рассказывают про вашу дружбу с малайской жедщидой. Только не беспокойтесь дасчет подобдых вещей. НООМ вами вполне довольда, и, когда НООМ будет править страной, вы без труда получите хорошее место. Оддако первым делом, — инчи Камаруддин постарался на миг принять очень серьезный вид, — первым делом, — лицо его постепенно светлело, — вам дадо экзамеды сдать. Им требуется адгличадид, владеющий языком. — Инчи Камаруддин стукнул по столу из ротанга аккуратным коричневым кулаком. — Мисти лулус. Мисти лулус. Вы должды сдать экзамед. Но не сдадите, если будете делать такие глупые ошибки. — Широко, заразительно усмехнулся и застыл в тихой радости.

— Хорошо, — сказал Краббе. — Давайте еще почитаем «Хикаят Абдулла». — В душе он был обеспокоен, но на Востоке есть кардинальное правило — не проявлять своих истинных чувств. Любую правду надо укутать в обертку, чтоб увидеть и потрогать только после терпеливого развязывания массы веревочек и разворачивания бумаги. Истинные чувства следует замаскировывать, демонстрируя равнодушие или даже совершенно иные эмоции. И теперь он спокойно переводил сложную малайскую историю мунши, протеже и друга Стамфорда Рафлса.

«Однажды туан Рафлс мне сказал: «Туан, я собираюсь ехать на корабле домой через три дня, поэтому собери мои малайские книги». Когда я это услышал, сердце сильно забилось, душа лишилась отваги. Когда он мне сказал, что отплывает обратно в Европу, я больше не мог устоять. Мне казалось, будто я теряю отца, мать, глаза мои заволоклись слезами».

— Да, да. — Инчи Камаруддин заплясал в кресле. — Вы должды подять смысл.

— Значит, они иначе к нам относились, — сказал Краббе. — Думали, у нас есть что-то, что мы им можем дать.

— У вас до сих пор есть что дать, — заявил инчи Камаруддин, — оддако в свободдой Малайе должды править малайцы.

— А китайцы? Индусы, евразийцы?

— Оди де считаются, — буркнул инчи Камаруддин. — Оди малайцам де друзья. Малайя для малайцев.

Работа над переводом остановилась, вновь начались старые политические раздоры. Краббе проявлял рассудительность, подчеркивал, что китайцы сделали страну экономически богатой, британцы принесли законы и правосудие, а большинство малайцев — индонезийские иммигранты. Инчи Камаруддин разгорячился, возбужденно замахал руками, страстно скалился, наконец, крикнул:

— Мердека! Мердека! Свобода, дезависимость, самоопределедие для малайцев!

— Собственно, мердека — санскритское слово. — указал Краббе, — иностранное заимствование.

Из ближайшего дортуара послышался плач разбуженного шумом мальчишки.

— Лучше нам закончить, — сказал Краббе. — Мне надо обойти дортуары.

Инчи Камаруддин пошел вниз по лестнице к велосипеду, помахал на прощанье, показал зубы в последней на вечер широкой улыбке.