|
Дверь оставили открытой, пока не стемнеет, и санитары беспрестанно втаскивали и вытаскивали носилки. В золотистом сумраке церкви яркий свет над операционным столом был подобен светлому шатру. В углу по-прежнему валялись обломки двух изваянии. Мария простирала руки с отломанными кистями. У Христа не было ног; казалось, распяли ампутированного. Изредка кричали раненые. У врача еще были обезболивающие средства. В котлах и никелированной посуде кипела вода. Медленно наполнялась ампутированными конечностями цинковая ванна, принесенная из дома, где жил ротный командир. Откуда-то появился пес. Он терся у двери и, сколько его не прогоняли, возвращался назад. - Откуда он взялся? - спросил Гребер, стоявший вместе с Фрезенбургом около дома, где раньше, жил священник. Фрезенбург пристально посмотрел на упрямого пса, который дрожал и вытягивал шею. - Наверно, из лесу. - Что ему делать в лесу? Там ему кормиться нечем. - Нет, почему же. Корма теперь ему хватит, и не только в лесу. Где хочешь. Они подошли ближе. Пес насторожился, готовый удрать. Гребер и Фрезенбург остановились. Собака была большая и тощая, серовато-рыжая, с длинной узкой мордой. - Это не дворняжка, - сказал Фрезенбург. - Породистый пес. Он тихо прищелкнул языком. Пес насторожился. Фрезенбург прищелкнул еще раз и заговорил с ним. - Ты думаешь, он ждет, пока ему кинут что-нибудь? - спросил Гребер. Фрезенбург покачал головой. - Корма ему везде хватит. Он пришел не за этим. Здесь свет, и вроде как дом. По-моему, он ищет общества людей. Вынесли носилки. На них лежал человек, умерший во время операции. Пес отскочил на несколько шагов. Он прыгнул легко, словно на пружине. Но остановился и взглянул на Фрезенбурга. Тот снова заговорил с ним и неторопливо шагнул к нему. Пес опять прыгнул в сторону, потом остановился и едва заметно завилял хвостом. - Боится, - сказал Гребер. - Да, конечно. Но это хороший пес. - И притом людоед. Фрезенбург обернулся. - Все мы людоеды. - Почему? - Потому что так оно и есть. Мы, как и он, воображаем, что мы хорошие. И нам, как ему, хочется немножко тепла, и света, и дружбы. Фрезенбург улыбнулся одной стороной лица. Другая была почти неподвижна из-за широкого шрама. Она казалась мертвой, и Греберу всегда было не по себе, когда он видел эту улыбку, словно умиравшую у барьера этого шрама. Казалось, это не случайно. - Просто мы люди как люди. Сейчас война, этим все сказано. Фрезенбург покачал головой и стал сбивать тростью снег с обмоток. - Нет, Эрнст. Мы утеряли все мерила. Десять лет нас изолировали, воспитывали в нас отвратительное, вопиющее, бесчеловечное и нелепое высокомерие. Нас объявили нацией господ, которой все остальные должны служить, как рабы. |
