|
Но, конечно, Нечаев бы содрогнулся, увидев, до каких чудовищных размеров довел нечаевщину Иосиф Сталин. В его вере в чиновную бумагу и полицейскую силу как главную силу жизни, в его тайной страсти к мундирам, орденам, в его беспримерном презрении к человеческому достоинству, в обоготворении им чиновного порядка и бюрократии, в его готовности убить человека рада свя-той буквы закона и тут же пренебречь законом ради чудовищного произвола выразился поли-цейский чин, жандармский туз. Вот здесь-то и был характер Сталина, в соединении этих трех Сталиных. Вот эти три Сталина и создали сталинскую государственность – ту, для которой закон есть лишь орудие произвола, а произвол – закон, ту, что тысячелетними корнями своими ушла в кре-постное прошлое, обратившее мужиков в рабов, в татарское иго, обратившее в холопов тех, кто княжит над мужиками, ту, что одновременно граничит с вероломной, мстительной, лицемерной и жестокой Азией и с просвещенной, демократичной, торгашеской и продажной Европой. Этот азиат в шевровых сапожках, цитирующий Щедрина, живущий законами кровной мести и одновременно пользующийся словарем революции, внес ясность в послеоктябрьский хаос, осуществил, выразил свой характер в характере государства. Главный принцип построенного им государства в том, что это государство без свободы. В этой стране гигантские заводы, искусственные моря, каналы, гидростанции не служат человеку, они служат государству без свободы. В этом государстве человек не сеет то, что хочет посеять, человек не хозяин поля, на кото-ром работает, не хозяин яблонь и молока; земля родит по инструкции государства без свободы. В этом государстве не только малые народы, но и русский народ не имеют национальной свободы. Там, где нет человеческой свободы, не может быть и национальной свободы, ведь на-циональная свобода – это прежде всего свобода человека. В этом государстве нет общества, так как общество основано на свободной близости и сво-бодном антагонизме людей, а в государстве без свободы немыслима свободная близость и враж-да. Тысячелетний принцип роста русского просвещения, науки и промышленной мощи через посредство роста человеческой несвободы, принцип, взращенный боярской Русью, Иваном Грозным, Петром, Екатериной, этот принцип достиг при Сталине полного своего торжества. И поистине удивительно, что Сталин, так основательно разгромив свободу, все же продол-жал бояться ее. Быть может, что страх перед ней и заставлял Сталина проявлять его поистине невиданное лицемерие. Лицемерие Сталина ясно выразило лицемерие его государства. И лицемерие это главным образом выражалось в игре в свободу. Государство не оплевывало мертвую свободу! Драгоцен-нейшее, живое, радиоактивное содержание свободы и демократии было умерщвлено и превра-щено в чучело, в словесную шелуху. Так дикари, в чьи руки лопали тончайшие секстанты и хро-нометры, используют их в качестве украшений. Умерщвленная свобода стала украшением государства, но украшением не бесполезным. Мертвая свобода стала главным актером в гигантской инсценировке, в театральном представле-нии невиданного объема. Государство без свободы создало макет парламента, выборов, профес-сиональных союзов, макет общества и общественной жизни. В государстве без свободы макеты правлений колхозов, правлений союзов писателей и художников, макеты президиумов райис-полкомов, и облисполкомов, макеты бюро и пленумов райкомов, обкомов и центральных коми-тетов национальных компартий обсуждали дела и выносили решения, которые были вынесены заранее совсем в другом месте. Даже Президиум Центрального Комитета партии был театром. Этот театр был в характере Сталина. Этот театр был в характере государства без свободы. Поэтому государству и понадобился Сталин, осуществивший через свой характер характер госу-дарства. Что же было реальностью, а не театром? Кто же действительно решал, а не делал вид, что решает? Реальной силой был Сталин. |
