И НЕКОТОРЫЕ ВЫВОДЫ ИЗ ШЕСТИ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ

Редукционизм – великая вещь. С пандемией гораздо лучше справляться, секвенируя ген белка вирусной оболочки, чем пытаясь умилостивить мстительное божество подношениями из козьих кишок. Но и у редукционизма есть свои ограничения, и, как показали революции хаотичности, эмерджентности и квантовой неопределенности, все самое интересное в людях не поддается чистому редукционизму.

Отказ от редукционизма влечет за собой всевозможные революционные, освобождающие последствия. Нам может открыться, что восходящий коллективизм, построенный на взаимодействии соседей и на случайных контактах, потенциально может сокрушить нисходящий авторитарный контроль. Что в таких обстоятельствах наиболее ценными оказываются не узкие специалисты, а универсалы. И то, что кажется нормой, при ближайшем рассмотрении оказывается недостижимым; вместо этого реальность странно и апериодически колеблется вокруг платоновского идеала. Что нормы – это о том, как быть нормальным, что бы там ни говорили крутые ребята; совершенства, к которому мы стремимся и которого не достигаем, в реальности не существует: норма – это даже не точное описание, и уж точно не предписание. И, как я часто с грубой прямотой говорю своим студентам, если вы можете объяснить нечто потрясающее по сложности, адаптивности и красоте без необходимости ссылаться на план, то и на планировщика ссылаться не обязательно{268}.

Но, несмотря на вдохновляющую мощь антиредукционистских революций, это не материнское молоко, питающее свободу воли. Антиредукционизм не означает, что составных частей нет, или что они работают иначе, когда их становится много, или что сложные вещи порхают сами по себе, оторвавшись от элементов, из которых состоят. Непредсказуемая система вовсе не заколдованная система, а магическое объяснение – вовсе не объяснение.

 10.5

 Интерлюдия

Почему человек совершил некий поступок – подлый, благородный или какой угодно в промежутке? Из-за того, что случилось секунду назад, минуту назад и так далее. Краткий вывод из первой половины книги: биологические детерминанты нашего поведения растянуты во времени и в пространстве – и откликаются как на события, происходящие с вами прямо сейчас, так и на события, имевшие место по другую сторону земного шара, или на те, что сформировали ваших предков столетия назад. Эти влияния труднопостижимы и глубоко скрыты, и незнание тайных сил, формирующих нас, побуждает заполнять вакуум историями про субъектность. Еще раз повторю это уже навязшее в зубах определение: мы не более и не менее чем сумма всего того, что не поддается нашему контролю, – биологии, окружающей среды и их взаимодействия.

Самое важное, что нужно запомнить: ни один из этих источников поведения не определяет его в отрыве от остальных. Они слиты воедино – эволюция создает гены, которые несут на себе эпигенетические маркеры раннего окружения; гены кодируют белки, которые при содействии выделяющихся в тех или иных условиях гормонов работают в мозге, формируя вас. Непрерывный континуум, не оставляющий между научными дисциплинами трещин, куда можно было бы втиснуть какую-никакую свободу воли.

Поэтому, как уже говорилось в главе 2, не имеет значения, что показывают и чего не показывают либетовские эксперименты; не имеет значения, когда возникло намерение. Важно лишь, откуда это намерение взялось. Мы не можем захотеть не хотеть того, чего хотим; и не имеем права утверждать, будто везение и невезение выравниваются со временем, поскольку гораздо более вероятно, что со временем они будут расходиться всё сильнее. Невозможно игнорировать чью-то историю, поскольку мы и есть наша история.

Более того, как следует из главы 4, биологические черепахи следуют друг за другом до самого низу в отношении всего, чем мы являемся, а не только каких-то отдельных наших качеств. Не может такого быть, чтобы наши природные свойства и способности были сделаны изо всяких наукообразных вещей, а характер, сила воли и несгибаемость поставлялись в комплекте с нематериальной душой.