Я поплелся за ним.

   — Ведь что такое брошенная в лесу бутылка? Мало того, что она пролежит черт-те сколько лет, так в нее землеройка лезет. А обратно ей никак: стены скользкие, задом онаходить не умеет. Попадались бутылки, полные дохлых землероек. Как-нибудь разозлюсь, шишки-едришки, и пошлю такую бутылку в Академию наук.

   Пчелинцев, как и его жена, подтачивал мое материалистическое понимание целей людской деятельности. Разумеется, общественные нагрузки, гражданский долг… Но Пчелинцев вроде бы состоял еще на одной работе, добровольной, бесплатной и малоэффективной.

   — Антон, знаешь, кого моя душа в упор не терпит?

   — Научных работников, — усмехнулся я.

   — Пришельцев.

   — А-а, — вспомнил я устроенную им проверочку при знакомстве. — Теперь таких пришельцев большинство.

   — Из города никуда не выезжают, кроме юга, санаториев да всяких кемпингов. Природы не видят. Не знают, что, к примеру, сосна похожа на человека. Им неохота прижаться головой к ее коре. Не чувствуют свое родство с травкой…

   Мы подошли к первому дому. Откуда-то из-под куста появилась старушка, будто выехала на граблях.

   — Володя, ко мне?

   — Все трудишься, Леонтьевна?

   — А что делать, никто работать не хочет.

   — Главное, ты питайся витаминной пищей.

   — Одни яблоки да чай.

   — Консервы не употребляешь?

   — Стоит в холодильнике банка зеленого горошка…

   — Правильно живешь, Леонтьевна, поближе к природе. Не надрывайся. Когда что тяжелое, то зови.

   Мы двинулись ко второму домику. Я шел с неохотой, не понимая своей роли и не принимая цели этого сыска. Проще было уведомить о факте председателя садоводства. Пчелинцев вроде бы жил сердцем, подчиняясь ему, как юная девица, или, говоря современным языком, жил методом проб и ошибок. Это в век-то рациональности и разума. Впрочем, мой легконогий уезд в сосняки тоже был порывом души, то есть шаг, сделанный методом проб и ошибок.

   — Городских пришельцев за что не люблю? Дай им волю — они зальют все луга асфальтом, на сведенных лесах понастроят домов и гаражей, опутают все проводами и трубами, соорудят универсамы и проспекты, удушат выхлопными газами… А сами будут пялиться на телевизоры, шишки-едришки!

   Я хотел возразить, но мы прошли калитку и стали у маленького, почти игрушечного, крылечка. Пчелинцев стукнул в окно. Из домика вышел пожилой мужчина в очках, в тюбетейке и халате, с махровым полотенцем на плече, будто он только что принял ванну в городской квартире.

   — Михал Михалыч, у вас не найдется взаимообразно моравской колбаски?

   — Есть докторская.

   — Не годится.

   — А что за моравская колбаска?

   — Фиг ее знает.

   — Из лечо, — шепнул я.

   — Из лечи, — громко перевел Володя.

   — От каких болезней? — заинтересовался Михал Михалыч.

   — Что «от каких болезней»?

   — Вы сказали излечивает… от чего?

   — Да не излечивает, а из лечи.

   — Из лечо, — шепотом поправил я.